— Командир А. не поможет нам?

— Нет. И ему не разорваться. Госпиталь в Карсон-сити ближе. Грузим, подключаем к кислороду и глюкозе, выдай мне оборотня за руль, любого. Я с Зораном в фургон.

— Я поведу, командир. Федерика — мой заместитель, дальше управятся сами, не маленькие.

Симон надавил на газ, наплевав на дорожные знаки. Ехать было около пятидесяти минут, и все пятьдесят минут он размышлял о двух вещах.

Первая: откуда поступила заявка о маньяке? Почему сейчас, если людей в заключении держали годами под пытками?

И вторая: что особенного или стратегически ценного в безвестном профессоре? Почему обычно безразличный ко всем тёмный коммандер проявил столько участия? Не может ли первое и второе быть взаимосвязано?

Дьявол так сказал про импульс-крик… словно услышал его не сегодня, не по прибытии на место преступления и не во время разговора с Симоном. Словно получил его ранее по каким-то потайным каналам связи. Инфернальным!

Киллер сидел за тонкой стенкой, отделявшей кузов фургона от водительского салона, слушал смятенные мысли Оаро, посмеивался и откровенно наслаждался. Ещё он держал доктора Диваца за руку, состоявшую, в основном, из болезненно торчащих костей и сухожилий, и медленно опускал и поднимал голову, как бы соглашаясь с выводами подчинённого.

Метаданные безумия, сигналы бедствия — информацию, заряженную ненавистью, ужасом, отчаянием и болью — передавала Тьма. Демон действительно услышал финальный зов, когда мистер Смерть уже оседлал профессора и засунул тому в ноздри свои пепельные пальцы, отнимая дыхание и последнюю надежду на спасение. Это Зорану и крайней степени его страданий были обязаны жизнью остальные заложники, иначе томиться бы им тут ещё лет десять-пятнадцать: Тьма пожирает лишь самые лакомые и сочные куски, обычная агония не достигает Её ушей. И маньяк не был бы никогда пойман, внешне он не вызывал подозрений, был крайне тихим и доброжелательным в своей официальной жизни уборщика местного кинотеатра. Жертв он подбирал там же — любых, за исключением этого серба, за которым специально поехал на курорт, на восточное побережье. Проявил хитрость и сообразительность. Но с чего бы он расстарался?

«Что вы изучали, доктор? Вы не совсем обычны, — киллер приложил два холодящих пальца к голове, покрытой струпьями и мелкими открытыми язвочками. — Не отвлекайтесь, вы не умерли, я не ваш прекрасный ангел, боль снял укол морфина, в капельнице для вас жидкий сахар, подача кислорода в норме, вы находитесь в Неваде, обрели свободу на день всех святых, и нет, я не добрый, хватит, думайте о моем вопросе. Предмет вашего исследования».

«Линия крови. Узы родства. Семья».

«Тот урод, что измывался над вами, не умел, но хотел в семью? Вы должны были ему объяснить, помочь, научить?»

«Его в детстве морили голодом. Отчим измывался над ним, тоже запирал, один раз кинул вместо еды труп бродячей собаки. Он был очень болен. И я не мог его исцелить. Семья — пустой звук для одних, целый мир для других: мир, наполненный страхом, контролем и насилием».

«Аспекты радости и гармонии вы опускали, ясно».

«Что есть семья для тебя, мой ледяной спаситель?»

«Симон довезет вас, восемь миль осталось. Скоро вы у меня порыдаете от счастья, лежа в горячей ванне. Поправляйтесь».

Демон сошёл с автомобиля на полном ходу и рванул на восток, в Мэриленд, к следующей жертве. Он будет мотаться по сорока восьми штатам сутки, находя себе всё новую и новую работу. Лишь бы не возвращаться на Гавайи, где карбоновое солнце натянет ему красивые глаза на не менее красивую задницу. И лишь бы не попасть в большой Нью-Йорк, где у цыплёнка намечен грандиозный концерт. Он изо всех сил стремится пропустить это, стремится не думать. Но даже полумёртвые заложники тыкают его мордой в деликатную проблему.

Он пообещал Сент-Мэвори стать одной семьей. Пообещал свободно и беззаботно, зная, что Мэйв будет не его личной семьёй, а прекрасным экспериментом и дополнительным развлечением. Мануэлю он такое не скажет. Побоится?

Страх.

Контроль.

Насилие.

Если так, то у первого пункта уже можно поставить галочку.

========== 39. Необходимая жестокость, или кого-то наконец выбили из седла ==========

—— Часть 3 — Вероотступничество ——

Воришкой-хулиганом

Залез я в эту крепость.

Хотел набить карманы,

Проверив свою смелость.

В хоромах ни пылинки

И ни души злонравной.

И падают снежинки

Прям с потолка престранно.

Коринфские колонны,

Шелка, хрусталь и злато.

Обед на две персоны,

Но выбор небогатый:

Сырая мертвечина,

Да кровь разлита в кубки.

Какая чертовщина…

От рук и ног обрубки!

Я от испуга помер.

А, нет — оцепенел лишь.

Раздался голос скромный:

«Ты веришь в то, что видишь?»

Все жалобы забыты

На волосок от смерти:

Приют, нужда, бронхиты…

Но вышли ко мне — дети!

Два ангела красивых,

Не монстры-людоеды.

«Ты глуп, ведь внешность лжива,

И быть тебе обедом».

Ножами пригвождённый,

Украсил стол внезапно

И пялился влюбленно

В два алых рта развратных.

Мне хочется… чего-то.

Я под гипнозом, брежу.

Похож на идиота,

Стону, а меня режут.

… …

Истерзали нежно тело

На изнанке кожи.

Меня съели? Отымели?

Что-то третье? Боже…

С потолка летят снежинки,

Скатерть в тёмных пятнах.

В моем теле ни кровинки.

Я иду обратно.

— Что ты пишешь? — Вик скосил взгляд в мой блокнот.

— Ничего, — я скорее машинально, чем осознанно перевернул страницу на чистый разворот. Привык всё прятать. Привык не доверять. — Так… новые песенные наброски. Я сочиняю их постоянно. Это немного помогает. Справиться.

— Справиться с чем?

— С дисграфией, — Фабрис пришел на помощь. Ляпнул наобум, но какой же он хороший.

Я отдал ему блокнот и влез глубже в сидение, борясь с закладыванием ушей. Самолёт садится. А моя судьба ко мне приближается. Страшно. Ссыкотно.

Бронированное стекло, за которым я прятался в Бойсе, а затем в Париже, трещало, угрожая похоронить меня под обломками. Отдалённый шум и дыхание очень большого города надавили, заставляя разувериться в очередной раз в выбранной по жизни стезе. Все эти люди, их так много, а я маленький, тупой и бестолковый, и никому я не нужен, я не справлюсь, уверенные в себе музыканты, именитые группы, чужие нахальные фанаты, слэм, суматоха, счастливая истерика в партере, хаос на бэкстейдж, а я во всём этом дерьме сдохну от панической атаки. Не выдержу.

— У тебя коленки ходуном ходят, Ману, — шепнул Фабрис, наклоняясь к самому моему лицу.

— Ну так уйми их, — я резко, даже слишком резко потянул его нервные итальянские руки на себя. — Сожми крепко. Или оплеуху влепи. Или соври что-нибудь бодрящее. Делай что хочешь. Только успокой.

— Рэ Вильнёв был мотыльком, что подлетел к твоему огню вплотную и сжёг себе крылья. Он сгорел дотла. Тебе нечего бояться. Ты — чистое необузданное пламя. Я видел, как ты создал шедевр из ничего. Только что.

— Знаешь, это мой брат, а вовсе не я… — и я запнулся в озарении, — владеет. Пирокинезом…

Мы дети одного отца. Я зря полжизни считал себя недостойным и отстойным? Но пламя брателлы вырывается из кончиков его пальцев, изнуряющее и опустошительное, он забил на него болт и пользует ботанские штучки, то бишь свои мозги. А у меня… Мэйв сказал, что у меня огромное сердце. Правда, пылать буквально оно вряд ли станет, бред.

Ну, а если станет? Если этим пламенем мокрушника можно избить, подчинить, регулярно подзатыльники выписывать? И что если он его не потушит, сколько бы полярного льда на мою голову ни вывалил. Ну да, да! Он же будет целиться в голову! То есть опять не буквально, но… Все киллеры и снайперы так делают, правила и железная логика. Башка неуязвима: я достаточно тупой, школу бросил, и уж точно ни разу не гений, это моё спасение. Он думает, что я мелкий прилипала, не способный любить, и всё. Да пошел он нахер. За своей любилкой пусть смотрит.