Мы стремимся к ней, потому что другие мифы она вытеснила и затмила. Она похожа на катарсис тысячной степени катарсисов, когда ты давно закончил собственное восхождение и очищение, и превратился в студёную воду для омовения других, и твой бог посвятил тебя в рыцари свободы, вручил белое знамя, чёрный меч и грозного безмолвного оруженосца.
В конечном счёте… они не видели свободу, её блики по океанской воде в самый тихий безлунный вечер кривы и обезображены. Она могла стать красавцем-мужчиной в ковбойской шляпе с револьвером, пинком распахивающим двери в салун. Она могла сиять вторым солнцем на небосклоне. Она могла.
Но она как женщина — пока её искали, она обиделась, заболела и умерла.
У нас остались тени, слухи и карикатуры. Ребус никому не по зубам.
You need it, baby.
But you don’t know what it is».
И смайлик с ироничными бровями. И клякса. Большая синяя чернильная клякса.
Это было уже слишком. Крепко зажав тетрадь под мышкой, я прокрался в сад, нашёл мессира папчика сидящим в очередной экстравагантной позе на розовой мраморной колонне и чуть не наступил на здоровенного кузнечика.
— Почему они все ведут дневники? Почему так много пишут? Почему каждый?! Я ни разу не застал никого с ручкой и такой или хоть немножко похожей тетрадью. Но это новая запись, появилась сегодня, клянусь, вчера её не было! Мессир! Объясни…те.
Выпалил на одном дыхании. В тот момент — не хотел ни до чего додумываться сам, требовал готовенького на блюдечке, хотя разгадка была настолько очевидной, насколько и невероятной.
Мессир потёр ребристый бок колонны и ответил нарочито плавно и медлительно:
— Ты тоже ведёшь. Прямо сейчас.
— Веду?! Дневник?
— Дневник. В нашей библиотеке они пишутся сами. Записи начинают появляться, когда избранные гости и жители дома заходят на территорию, и за их спинами затворяются ворота. Листы пополняются мыслями пустыми и бесполезными, гениальными и бытовыми, равноценно. Почерк — индивидуальный, хозяйский, разборчивый, как если бы автор писал неторопливо, рассевшись в саду после сытного обеда. Когда вы покидаете мою обитель — ставится жирная точка и переворачивается страница. Когда возвращаетесь — пишется новая глава. Иногда они состоят из трёх коротких слов, а иногда день пребывания тут вмещает целую жизнь, — мессир ласково улыбнулся. — Опережаю твой вопрос: нет, не покажу.
— Ну пожалуйста!
— Нарушишь таинство. Никто не ищет и не читает собственные мемуары. Оставь эту затею, ты всё равно не найдешь искомую тетрадь, мои книжные полки хитры и скроют её от твоего любопытства, замаскируют под томик скучных любовных поэм или под учебник по пневматике и гидравлике.
— Не верю, в вашей библиотеке даже словарь не будет скучным! Но… я правда-правда не откопаю свой дневник?
— Совершенно точно.
— А этот — чей? Ваш, э, умный друг всё еще в доме?
— Хочешь показать ему последнюю запись? Или хочешь спросить о ней?
— Спросить. Много чего хочу спросить, если честно.
— Нельзя.
— Спрашивать и показывать? — опять обломы, всюду обломы. Я приуныл.
— К нему нельзя. Он болеет.
— А я что, заражусь от него какой-то гадостью?
— Да.
— Какой?
— Тоже слишком умным станешь. Подожди, пока он исцелится обратно в весёлого дурака, он сам тебя найдёт и… — мессир вздёрнул бровь и прищурился. Я густо покраснел, за каким-то хером безошибочно расшифровав этот сигнал. Иномирные гости тусили друг с другом и с властным папчиком и не имели обыкновения флиртовать с маленькими дурно воспитанными мальчиками в змеиной чешуе. Мой ставящий кляксы тусовщик — исключение?
А ведь… бля! Мокрушник, если отчистить его от моих восторженных соплей, сахарнопудрового макияжа и здоровенных кожаных ботинок — тоже иномирный! А тот факт, что хорошо замаскирован и упакован в человеческую фигуру — так это обстоятельства требуют, чтоб от него при встрече не обосрался каждый первый. Или хотя бы не сразу завонялся. Наверное, и шифрующийся мессиров друг выглядит обычным и нестрашным, когда… м-м, не болеет? А сейчас он вроде Бугимена в заваленной трупами спальне? На четвёртом этаже, сука! Оглушительно чихает зелёной кровью буквально через стенку от меня, от моей кровати?!
Мурашки побежали у меня по спине и добежали до самых яиц. Тетрадь полетела в траву, давя уродского кузнечика-переростка, а я попятился прочь от дома, от сада, от всей остопизденевшей дьявольщины, пообещав себе не брать конфеты у незнакомцев, не читать больше чужие дневники и хорошо освещать по ночам тёмные углы. Ещё немножко, и я по-настоящему раскаюсь и выйду из игры.
Не нужны мне сверхкрасивые монстры, не нужны над ними победы, не возьмёт меня никто на «слабо», хватит, проехали. Можно жить с обычной девушкой из клана, можно жить даже на Марсе и ходить там в школу, беспалевно трахаясь по выходным у реактора, можно пить по утрам молоко и есть кукурузные хлопья, потому что ма уйдёт на работу, ничего не приготовив, а вчерашние слипшиеся макароны мне жевать не захочется. Можно играть там на гитаре и основать свою маленькую радиостанцию, можно простить ублюдка Дилана и оставить барабанить, плевать в стаканчик кофе Глории, тихо радуясь её огромным сиськам. Можно даже попытаться всё прошлое забыть. Как страшный сон. Наверное, год ещё буду видеть лицо киллера во сне. Но и с этим можно жить, если он не ворвётся в явь. А он не ворвётся. Мокрушники не посещают Аркад, давно не посещали, стали слишком круты.
Я вышел за ворота поместья и вылупился, как дикий, на выкованную на них большую букву “M”. Часто-часто моргал, сжимая и разжимая руки, раскачивался на одном месте всем телом. У меня истерика? Тихая и сухая, впервые без надрывного ора и слёз в четыре ручья.
Я хочу домой. А дома больше нет. Я не знал, что когда-нибудь скажу это, но я хочу на войну. Лежать на дне оврага в груде опавших листьев, свернувшись в полудрёме, поджидать Мертвителей. Проскачет обоз с лошадьми, людей будет несколько. Ухитриться утащить и задушить того, кто едет в аръегарде, быстро, чтоб не успел закричать. Стеречь его до рассвета — пока не воскреснет, гад девятикратный. Задушить снова, до следующего рассвета. И снова. И так, пока не останется ровно одна жизнь. Дотащить его истощённое тело в деревню и бросить в огромный костёр у хижины старейшины. А потом спать как убитый неделю без снов, пока моя женщина меня будет согревать, целуя и благоговея.
Ничего из моих хвастливых фантазий не сбудется.
Я постоял для приличия ещё минутку, поплевал на гладкий серый асфальт и поплёлся обратно в особняк Мортеалей. Понятно теперь, чего маман так злилась и не отпускала меня. Я непослушный малолетний долбоёб, но уже поздно хвататься за маму.
Есть Мэйв, есть студия, есть обещание инженера сделать меня секси-стройняшечкой.
И есть суицид. Блаженный жестокий выход. Соломинка, торчащая из засасывающей воронки…
В башку полезла мелодия для новой песни.
Комментарий к 31. Карикатурная боль, или бумага всё стерпит
¹ Кровь и огонь души (лат.)
========== 32. Переговоры, или смерть голая и непринужденная ==========
—— Часть 2 — Дьявол во плоти ——
Люди из Лэнгли получили свой кусок сладкого пирога. Результатом липовой конференции «нацистов» на минус седьмом этаже стал сброс текстовой инструкции на мой засекреченный номер. Пойти туда, принести себя, безоружным, без сопровождения, без подкрепления. С лёгкостью. Хоть не заставили лететь на материк, сами нарисовались в Гонолулу на чёрных и зелёных вертолётах. Я видел кавалькаду в сумерках — они-то не поленились, нашпиговали технику пулемётами, огнемётами и ракетами с тепловым наведением по самое не балуйся. Страшно боятся, да сами не знают, кого или чего. А кроме этих игрушек ничего не имеют, слепые и беззащитные. Дети.
Я встретил их в бухте Кауэла на самой северной оконечности острова. Третий час ночи, райское местечко с белым песком и аквамариновой водой — и эти уродцы портят мне пейзаж галстуками в клетку, начищенными туфлями и большими ксеноновыми фонарями. Десяток военных с автоматами выставлены по периметру, дежурный вертолёт деликатно кружит на высоте около мили, странно, что всего один. А я даже мятую рубашку не прихватил, влом было полностью переодеваться.
