Мало осталось мест, где он может отдохнуть, избавившись от пристального внимания. Даже от карбонового солнца иногда нужно прятаться. Он дурит себя — ведь думает обо всех, от кого смылся, вместо того чтобы отключиться, наглухо зашторив окна и забаррикадировавшись. Он не дурит себя — потому что его душа не принадлежит ему одному, и назвать её чёрной и исторгнутой чреслами или лоном Тьмы язык не повернётся.

Какая она? Что она такое? Сущность, что наполняет его и Ангела. Вовсе не Тьма, это мы уже проходили. Но и не Свет, а где-то был карниз и балконные перила башни Светотьмы, и где-то на самой кромке, грозя сорваться и ухнуть в какую-то бездну, их зачали и швырнули в бесконечный дождь и туман. Или то был маяк? Вспышки огней в шторм над бушующим океаном? Мысль отскакивает и ускользает от него. Слишком непонятно, слишком метафорично, слишком недоступно, если речь идёт о начале времён, если речь о том, что было до появления времени как такового.

Мне нужен тот предатель. Рука Бога. Он скажет, что я во что-то вляпался, будет смеяться и будет прав. Но за информацию опять платить эту грёбаную цену. Вы хотите меня. Я не жадный, я готов поделиться собой. Но я не понимаю, что вы забираете, ведь это просто щупальца ужаса, смыкающиеся над вашими головами и вокруг горла. Вы не почувствуете экстаза любви, только холод и оцепенение. Ну почему вы так обманываетесь моей оболочкой, почему? Готов поспорить, самые мудрые из вас ослеплены и пребывают в затмении глупости от бесконечной тупорылой похоти. Но…

Он закурил, привычно заглушая продолжение.

Цыплёнок чувствовал. Определённо чувствовал что-то ещё. И толщу смертной плоти, провоцирующей похоть, цыплёнок проткнул и, словно маленький игрушечный нож, тыкался дальше, протыкал слои мяса и крови, выпадал в пустоту, изредка наполнявшуюся дыханием Матери в своеобразные приливы и отливы. Мальчишке не хватало длины лезвия, нож торчал под куполом черноты, выступая всего на пару миллиметров.

Но мальчишка рос. Обещал — нет, угрожал вырасти во что-то опасное.

И коммандера охватывала новая тревога, смешанная с надеждой.

Он нисколько не верит, что поддастся.

Но если этот ножичек так твёрд и несгибаем — его, Демона, в конце концов проткнёт насквозь. И кто знает… может, ему это вдруг понравится? Чужое сознание, требовательно влезшее в его.

Что ты забыл под моей кожей, мальчик? Абсурд, объявший твою голову, распространяется на меня, не развеиваясь, не исчезая, когда я отмахиваюсь от него раздражённо. Я не умею испытывать страх, что бы ты ни сделал со мной и как бы это тебя ни испугало — я не попрошу остановиться. Но чем это кончится для нас обоих? Ты просишь меня узнать, что такое крепкое рукопожатие, мозгопожатие, член к члену и сердце к сердцу. Но рано, рано. Ты торопишь меня куда-то. Я ещё не нашёл ответ на вопрос, кто я. Что я есть на самом деле, кроме формы порядка для тьмы, меры выстраивания её частиц. Собрат силы, превращающей электроны в ток электричества. Тёмное электричество, может, даже кусок антиматерии. Сейчас — я только эта сила, чуть меньше, чем вещь, чуть лучше, чем инструмент. А личность — не больше, чем алмазный резец в кармане Хэлла. Ты что, всерьёз хочешь заниматься любовью с отбойным молотком или электрической стамеской?

Я слишком хорошо прикидываюсь человеком. И сегодня этот слишком умелый я спрячет не-Бэла на одной из полочек с инструментами. Не трогайте его. Если захочет — отвлекаясь от вас, он потрогает меня… за торчащие выступы на рукоятке.

Он беззвучно рассмеялся, докурил и лёг на залитое бетоном дно шахты, неподвижно рассматривая обратную сторону своих тонких фарфорово-белых век.

*

Прекрасный джентльменский клуб, который с трудом представлялся построенным в глуши, произвёл на меня впечатление лопнувшего воздушного шарика. Это и есть их «хата». Много шума и треска, чьи-то охи и ахи… и остаточный пшик.

Я ни к селу ни к городу вспомнил, что оставил мастеру Хэллиорнаксу записку с прозрачным намёком, что собираюсь наложить на себя руки, но вместо вины ощутил отчаянную тоску по дому. Пусть бы меня мать перед всем змеиным кланом стыдила за малодушие, а потом отправила на принудительное лечение и отобрала всё, что мне дорого: гитару, сладости и возможность увидеться с кузеном — я был бы счастлив находиться среди своих. Среди людей разлиты не тот холод и безразличие, которыми веет от мокрушника, а… какая-то отвращающая пустота и бессмысленность.

До меня ударом по башке дошло, что у холода уберкиллера был свой вкус и запах, некая неповторимая опознавательная окраска, особая температура даже! И его равнодушие — сплошной обман зрения и слуха, он вовсе не бесчувственный, он просто не хочет никого пускать в своё, м-м, «чувствие», не считает достойными. Где-то недосягаемо далеко для моих лап он наполнен всем тем, во что я хочу нырнуть и обратно уже не выныривать. Он — средоточие энергии и материи, тяжёлое, тягучее и желанное. А тут я нашёл полную противоположность этому. Равнодушие неподдельное, поверхностные и ничего не значащие всплески каких-то квазиощущений, пустые, иногда вежливые слова, не доходящие до сознания в полной мере, словно люди были накачаны сильнейшим успокоительным и отгорожены друг от друга матовыми стеклянными стенами. И ничего из перечисленного их совершенно не беспокоило: проблемы не существовало ни для кого, кроме меня. И пустышку, которую продавали со сцены, едва ли можно было назвать страстью. Это — их лучшие девушки? А почему они такие жирные? То есть пару тонких талий я заприметил, но остальными формами они могли бы меня раздавить, если бы нечаянно упали со своих шестов. Верт пил бокал за бокалом пиво, показавшееся мне густой горькой жижей, не притрагиваясь к воняющим креветкам, а Мике усадил себе на колени какую-то застенчивую школьницу в короткой юбочке, которой постоянно заползал нетерпеливыми и потными ладонями между ног… Пока я не разул глаза, заметив что-то неладное, и не понял, что это переодетый в школьную форму женоподобный парнишка в тёмно-каштановом парике, и едва ли он намного старше меня.

Внутренний голос панически завопил, что я должен был взять с собой вооружённого до зубов дрона и что отныне и впредь Тайлер должен неусыпно следовать за мной как тень. Должен. Но это будет завтра. А сегодня я хочу посмотреть, как справлюсь своими силами. Если не обоссусь, конечно.

Следующим, с виду абсолютно нелогично и бессвязно, в мозг ворвалось воспоминание, обрывок фразы из того малопонятного разговора моего мокрушника с неприлично сексуальным бойцом в тёмном коридоре:

«У нас не принято обсуждать чертовщину. Если что-то произошло — значит, произошло с нашего одобрения или попустительства».

Демоны не пришли бы на помощь. Даже если бы знали, в какой я передряге. Наверняка же знают. Но просто наблюдают. Я попал.

А как же мессир папчик? Этот мертвечьим лицом возвышается над правилами и условиями задач, он остаётся всегда, последней соломинкой и последней инстанцией. Ритуал выучен назубок: слова призыва, их порядок и тонкая настройка богопротивного состояния духа, чтобы он немедленно откликнулся…

Но мне нечем заплатить. А расплачиваться за помощь нужно. Из раза в раз сумма растёт. И мой кредит не вечен.

Верт продолжал пить. Его плохо сфокусированный взгляд едва ли хоть раз обращался на сцену к шестам и оголённым женским телам. Пародия на вяло стонущую плоскогрудую девочку в руках у Мике его тоже не интересовала. Мог ли он подчёркнуто не пялиться на меня, потому что именно я был его целью нынче вечером? Однако меня ни в коем случае нельзя было спугнуть, я же новичок клуба и группы. И мы только познакомились. И я… должен был возбудить в нем очень конкретную и очень жгучую хотелку, раз он усердно глушил её спиртным и прикидывался, что плевать ему на мою тощую новичковую задницу.

Стараясь сделать это как можно непринуждённее, я поставил свой почти нетронутый стакан (в жизни больше этой коричневой мочи в рот не возьму) на край низкого столика и уронил руку на колено, располагавшееся в дюйме от моего собственного. И тотчас через Верта будто пропустили жирную, бодрящую такую порцию тока — его тряхнуло всем телом, наш диван аж сдвинулся на несколько дюймов.