— Да, Гизмо. Иду.
Ему остаётся томиться, догадываясь, что именно натворил брат. Где и с кем был ночью — примерно час назад.
*
За три часа и тридцать две минуты до инцидента
В Гонолулу полным-полно ночных клубов. И существуют они как раз для того, чтобы я не занимался грязными делишками дома — то есть не пачкал Хайер-билдинг. Но как же я не люблю отсюда выходить. В толпе угрюмых, кислых и тухлых непросто найти кусок мяса посвежее, без гнилостного душка, резко ударяющего в нос. И если да — он не всегда приятно щекочет ноздри, даже кровью, ещё не смешавшейся с алкоголем и метилендиоксиметамфетамином. Их кровь грязна всегда. Похожа на пересоленное соевое молоко. Тьфу. Впрочем, сегодня мне не нужно никого подыскивать и мучиться с выбором.
Слил по языку тонкой струйкой кофе, приготовленный Руди из только что обжаренных и смолотых зёрен. Крепчайший, чёрный, с благородной кислинкой. Одобрительно улыбнулся ему, с удовольствием отметив то облегчение, с которым франконец обмяк, опускаясь на один из круглых барных стульев. Он приятен мне — человек прошлого, приспособившийся к слишком шумному и перенаселённому миру будущего, умеющий быть незаметным и незаменимым в клоаке вечного бурления и копошения. Я прошёлся по краю его осторожных мыслей, узнал, чего желает он сегодня, завтра и сейчас. Немногого, как истинный отец — чтоб кошмарные сны о дочери не отягощали и не травили еженощно его душу. В этих снах Анна-Магдалена умирает в расцвете лет от неизлечимой болезни, оставляя его одиноким стариком. Слуг Морфея подкупить нельзя, как и нельзя договориться с самим Морфеем (теоретически можно, но это одна из самых сложных и экономически невыгодных аду сделок, проворачиваемых только через моего папочку). Однако можно договориться с человеком — точнее, с растревоженным сознанием. Усыпить его до того, как придёт бог сна.
Когда освобожусь от мерзостей, обозначенных на повестке дня, спрошу того, кто больше всего меня ненавидит, почему иногда меня вдруг пробивает творить добро. Оно, конечно, не любовь матери Терезы… больше похоже на расчётливую инвестицию, на щедрый дар рабу. Ему принесли холодный мёд в летнюю жару и двойной паек хлеба, пока остальные брошены подыхать от голода, и он кланяется в ноги господину, сверкая исхлёстанной плетьми спиной, почтительно и радостно целует руку, которая в другое время бросала его в темницу вместе с другими подневольными. Почему меня тревожат капризы моей темной сущности? Слишком много посторонних мыслей. Прочь, прочь из моей головы.
Оставил Рудольфу под стойкой пакет сильнодействующего снотворного, принудительно вывел себя из «Freezing point» через вход для персонала, чтоб папарацци не засекли, и поехал в папин особняк — забирать свой вкусный ужин.
Цыплёнок обосновался с гитарой на чердаке, стройно и звонко бренчал, порываясь совсем на крышу вылезти. Отмечаю в очередной раз чудаковатость музыкантов на фоне других знакомых мне творческих личностей. Кирсти с белокурым женоподобным приятелем тоже вёл себя дико и экстравагантно… пока не получил по морде в ту памятную драку у автобусов, чтобы затем превратиться в обычного напуганного человека и спрятаться. Страх всегда придаёт их маскам контуры настоящего лица. Приличные вмятины оставляет.
Цыплёнок ни о чём дельном не спросил. Пришёл в слишком буйный восторг от того, что я схватил его за обе истерзанные струнами руки — а я бы не проделал эту противную операцию, не надев сплошных перчаток — обулся в стоптанные кеды и с готовностью плюхнулся на моего Чужого¹. В голове у него плавали стыдливые приторно-розоватые видения поцелуя со мной вкупе с нежным объятием. Его детская неискушённая фантазия буксовала, силясь представить что-то сверх этого. Чем вообще могу я заняться с ним в туалете клуба? Попросив у дежурного охранника ключ и запершись изнутри от очереди желающих отлить или потрахаться.
Секс? Если смогу. И только не там. Проверил карманы. Тонкий шприц, незаметная игла — и я увезу его в тихое и пустынное место, тоже, впрочем, пропитанное зловонным человечьим духом. Но там всё заковано в холод, движение электронов по субатомным орбитам приостановлено, и пусть эти люди мертвы и потихоньку разлагаются — они хотя бы не воняют, надёжно запертые в стальные ящики.
Ты никогда не бывал в морге, цыплёночек? Ты спрашивал отца о моих предпочтениях. Самое время узнать, что же мне нравится.
*
За час и двенадцать минут до инцидента
Ещё месяц назад я выпрыгнул бы из штанов от счастья и визжал бы, как недорезанный поросёнок, и поносил бы окружающих, которым повезло меньше, чем мне. Чванился бы и задирал нос выше последнего этажа Хайер-билдинг. Подумать страшно, не то что вслух произнести — главный мокрушник корпорации повёз меня на свидание! У нас свидание! Свидание, ну ебать же!
В висках гулко стучала кровь, и она же болезненно пульсировала в распухших кончиках пальцев. Я ссался. То есть… ужасно волновался. Так и представил, как мессир папчик стучит мне по башке за плохие манеры. А манерам я худо-бедно уже обучен, могу не выражаться… если не хочу. Короче, я радовался свиданию, конечно, тоже, но в животе всё было препаршиво. Неприятный холод в кишках. Так у меня бывало перед контрольными работами и тестами, которые выполнялись на время. Иногда наперегонки с одноклассниками. Первая пятёрка сдавших ботанов получает высший балл. Остальные — ну молодцы, хули, если уложатся в оставшиеся сраные десять минут. И сраного времени никогда не хватало. Меня в такие моменты тяжеленная ледяная рука за всё живое сжимала и трясла, я потел, торопился, злился, делал ошибки и злился ещё сильнее. Иногда до слёз.
Я давно не в школе, но вот опять это противное ощущение.
Я жмусь к нему, как слабак, мне страшно. Хотел бы, чтоб он повернул свою идеально крутую голову хоть раз, успокоил меня. Или тормознул мотоцикл, поднял меня, отрывая от земли, можно и за грудки, я не обижусь — и поцеловал с невозможной сопливой нежностью… как в фильмах, которые любила смотреть матушка и рыдать украдкой. Но такого не будет точно.
И мне только страшнее. Совсем все внутренности противно слиплись. Мы приехали.
Неоновые и фиолетовые буквы ADDICTION завертелись у меня перед глазами, как пьяные, двоясь и троясь, что за дерьмо. Я часто поморгал, пытаясь увидеть что-нибудь ещё. Очередь какая-то из полуодетых японских девочек-туристов и местных китайцев. Очередь, по-моему, до Китая. Мелькнули два европейских лица с губами, перекачанными силиконом. Теперь меня вдобавок затошнило. Это что, платные шлюхи? Но их не пускают в… это ночной клуб? Почему Демон выбрал его?!
Но я выдыхаю, мне чуть полегче. Не пришлось со всем недостойным сбродом стоять на улице — командир ELSSAD только кивнул, и нас пропустили без очереди.
Внутри оказалось поприятнее, чем я предполагал. Только в первом зале мерзкое, бьющее по барабанным перепонкам диско, а во втором — бар с музыкантами, играющими тихий лаунж, и кабинки с плотными шторками, половина из которых занята. А в пустующих я, несмотря на хреновое освещение, разглядел диваны с красной бархатной обивкой и по два пилона для стрип-танца. Неужели Демон хочет?..
Нет, этого он тоже не хотел. Прошёл через бар, подарив один фирменный взгляд бармену. Тот побледнел, как мертвяк, но улыбнулся через силу, выпрыгнул из-за стойки и пошёл за нами на почтительном расстоянии. Куда же мы плетёмся? Из узкого коридора попали в третий зал с рядами кресел как в кинотеатре, но вместо экрана — белая стена, а на ней тени. Кажется, какая-то обнажённая девушка с плюмажем на голове (ага, даже такое умное слово выучил) делает довольно противному и очень волосатому мужчине минет, и ещё один мужчина, постройнее и поприятнее, пристроился к нему сзади. Из звукового сопровождения только похабные стоны и шлепки. Хороша же «пьеса». Я чувствую, что краснею до кончиков волос, замечая сидящих в креслах зрителей. Они же… дрочат! У каждого, реально у каждого, рука засунута в штаны! Пиздец, который здесь происходит, вообще легален? И зачем мы здесь?
