Я вырубаю рентген, он тяготит меня в любое время, кроме охоты, и отправляюсь дарить утешение следующему актёру моей постановки, который заждался уже сатисфакции. Как я смел бросать его на целый день, лишать скромного и разрушительного внимания? Его поза и даже место, в которое он поставил кресло, выдаёт обиду. Но, прежде чем напасть, я должен что-нибудь сказать. Иначе его обида углубится и продлится ещё на целый месяц, и кто-то затем меня прикончит за беспардонность и небрежение этикетом — с хладнокровием и безжалостностью ещё большими, чем мои.

— Ангел — рыцарь добра, у него не бывает выбора, как поступать. Выбор есть только у меня, детка. Между теми превосходными гадостями — и этими.

— Ты морали мне читать пришёл, Юс?

— Ты до сих пор такой детка… злобный и восхитительный.

Дальше я продолжил мысленно. Вкладывал слово за словом ему в голову, вставлял в пустые рамы красочные картины, но не все они так красочны. Попадаются среди них и чёрно-белые холсты. Неприязненно алчешь моих поцелуев, так страстно ненавидишь и так нерешительно хочешь. Меня. Непохожего на него. Я не дождусь от тебя приглашения, ни единого прикосновения, даже самого боязливого. И потому взять тебя должен сам. Как всегда. В жгучем хаосе твоих чувств я утопаю, признаюсь, с громадным и обильным удовольствием. И млею, видя этот отчаянный румянец стыда. Благовоспитанный, детка, ты такой правильный, с ума сойти. Ни дьявольская душа этого дома, ни тяжкое бремя пережитого в недалёком прошлом не изменили тебя. Кто-нибудь хотя бы заподозрил, каков ты без наносного высокомерия и шизанутой гениальности, без золотой оболочки, без всех этих вынужденных покровов? Может, Глория заметила что-нибудь краешком своей упругой сиськи? Нет? Так я и думал. Вечно запертый, как в сейфе, в холоде и темноте. И я имел в виду не серверную.

Вытяни руки. Можешь, как обычно, отвернуться, если я настолько… если ты до сих пор не привык, что я, несмотря на столь примечательную жестокость, точный дубликат Ангела. Не волнуйся, никакого секса без его ведома. Только это контролируемое безумие, уничтожающее чудовищ, живущих в твоей голове. Всё по плану, начертанному тобой на этой стене, видишь? Я пожру их с лёгкостью, как пожираю всё, что когда-либо выходило из чрева моей Матери. Твою одежду сегодня разорвать? Испепелить? Или стягивать медленно, аккуратно расстегнув все пуговицы?

— Нет…

Мой издевательски на треть супруг, достаточно зажмуриться. Ответ я прочту. Прочёл. Всё там же, на стене. Пуговицы. Хорошо. Твой младший братец решил, что свихнулся от ревности на полигоне, но он не видел тебя сейчас со мной. Вздрагиваешь. Боишься. Воображаешь, найдётся вообще кто-то, чтобы понять и правильно истолковать то, что я с тобой делаю, и почему упиваюсь твоей неспособностью самостоятельно прикоснуться ко мне? Ты такой — один. Ты уже получил меня, другого меня, и этот я тебе не нужен. Волшебно. Фантастично. Невероятно. Тянусь к тебе, спешу попробовать, ты снова и снова вызываешь любопытство, желание ненасытно тебя изучать. И ты слышишь меня, умирая от моего восхищения, с тем, чтобы, когда мы закончим — забыть. Я сотру эти фрагменты из твоей памяти. Не паникуй, все ощущения от плотской близости оставлю, волнение, робость, возбуждение и стыд. Уберу только байты опасной информации. И если Ангел вдруг зайдёт проведать тебя в этот час — твои сладостно обвитые вокруг меня ноги ему понравятся тоже.

*

Вернулся в домину, поел каких-то конфет из конфетного хранилища у себя в комнате, плюхнулся спать. Короче, до этого места — ничего интересного. Зато потом снилась какая-то убогая бодяга со школой: то ли за неуспеваемость отчислен, то ли за злостные и системные… сис-те-матические прогулы. На меня орала причём не директриса, а гора жутковатых зеленоватых щупалец, голос шёл из места, откуда они росли и извивались. Думал, они меня сожрут, но они наорались до хрипоты и уползли куда-то в качель. А я остался стоять, пришибленный, но не в школе, не в тёмном занюханном кабинете, а как будто нарисованный на бумажном листке, всё белое и серое и немножко в полосочку, а за дальним краем — каракули синими чернилами, мои каракули, но далеко, не прочитать. И так мне хреново и одиноко, запертому на листке, который ещё и согнут был напополам, а потом снова разглажен, но линия сгиба проходит криво-косо по моей груди, и мне там больно, всё как острой заточкой изрезано, неглубоко, но отвратительно. Больно, хочется вздохнуть, а не могу, я плоский и надорванный. Всеми брошенный.

Проснулся в итоге зарёванный, весь в соплях, подушкой об стену бросил, обидевшись, что такое блядство переживать во сне пришлось. За что?! Какого вообще… Почему я не заслужил утонуть-захлебнуться к пастушьему рожку в шоколадно-карамельном фонтанчике на каком-нибудь празднике типа своей двенадцатой днюхи?

Кстати, об этом. Скоро уже. Братец расщедрится, интересно? Хотя да хрен с ним. Надо подарочек у папчика бледного выпросить. Как его там? Не сказал мне имя никакое, только «мессир». Это что вообще значит? Кто в доме хозяин значит? Это по-французски? Я в школе испанский выбрал учить, полегче он потому что, легче всех.

Пока спускался поискать пожевать чего-нибудь к завтраку по бесконечным лестницам, от крутых поворотов ступенчатых мутить начало. Чуть кубарем не покатился, башку знатно расшиб. Ну, мог ведь расшибить! Словил меня внизу кто-то длиннорукастый. Эй, да это же он! Папаня «мессир».

По-моему…

По-моему, до меня дошло. Чувак, что на кухне жратву готовит и потом в столовую на куче подносов и тележек приносит-прикатывает — он лягушатник, ну, французик то есть. Волосики гладенько прилизаны, глазки чёрные, усики и даже бородка остренькая такая, ну вылитый какой-нибудь мушкетёр королевы Анны в отставке, я для класса литературы о них Дюма читал, такими их всех и представлял. Думаю, это он, французик, обозвал папчика в первый раз мессиром. Он тут стопудово самый старый и доверенный слуга. И он так пырится на мессира своего… так преданно, бллин. Я тоже хочу, чтоб на меня так смотрели. Только так. Как на самого главного.

А-а! Теперь точно дошло! Он тут самый главный! И он… кажется… ну почему я мимо ушей пропустил всё, о чём вчера в этой же самой столовке орали? Ботан мой и приторный брат мокрушного. Папчик их — демон? Думаю, что правильно расслышал. Настоящий-пренастоящий, из книжки большой и чёрной, щупальцами Ктулху воняющей. И не какой-то демон-полукровка, которых как говна в каждом аниме навалом, а редкий и чистый, как брюлики или сам Сатана. Да? Ну… как теперь проверить.

Я ещё разок внимательно прошпионил за французским кухарем. Ох он и пасёт мессира взглядом. Подлиза, но не подлиза. Не знаю, как правильно, не таскать же с собой словарь, чтоб за каждым словом лезть. Но я понял, что на папчика киллеровского надо немедленно напасть, пока меня целиком не раскусили и не повесили за капюшон на гвоздик, чтоб отдохнул с приставаниями. Насесть ему на голову надо, пока не поздно! Если он именно такой трушный, каким его обожает лягушатник — то, как папчик и сатана всезнающий, он должен быть самым офигенным помощником в деле охмурения сына своего крутецкого. А помощь будет мне нелишней… очень нелишней, пока Ксавьер дуется и отказывается отвечать за меня и крышевать. И пока я не раззнакомлюсь с кем-то кроме него, чтобы было хоть с кем попинаться и истерики позакатывать. Если захочется.

Что-то уже не хочется. Топая ногами и хныча, я вряд ли чего-то нужного и практичного добьюсь. Немножко скучаю по мамке, с ней всегда было так прикольно истерить. Фу, слабак. Но это пройдёт. Пройдёт же?

Папчик, папчик… как к тебе получше подмазаться? Ты такой странный с виду. Пугаешь немножко бледнотой своей. И винишко опять из серебристого стаканчика цедишь. И не во главе стола почему-то сидишь, а сбоку… И, блядь, прямо мне в глаза как будто влез сейчас и с изнанки их почитал! Когтями влез, царапуче. А я как голый! Только ещё больше чем голый! И не больно, но я весь как на выставке — к стенду открытому приклеен булавками. Со всеми своими нехорошими мыслишками…