— А Беатрис — это?..
— Няня. И вот на кой им нянька, если я мог бы их уже в колледж отдать? Кошмар какой-то. А Ксавьер надо мной ржёт, мол, сыновья в него мозгами пошли, а не в меня.
Демон отогнул уголок одеяла и чмокнул Вильгельма и Лиллиана в пунцовые щечки.
— Повремени с колледжем. Беатрис тоже пусть не увольняется.
— Почему? Хотя я нашёл, конечно, у кого спрашивать…
Демон кивнул и вернул ему детишек. Через три с половиной часа они проснутся, проголодавшись, но связно смогут выговорить отдельные короткие фразы, ограничившись лексиконом в двести-триста слов, а вместо компьютера потянутся к конструктору, куклам и машинкам. Значительно опережая в развитии людских младенцев и незначительно — детёнышей Изменчивых, Вилле и Лилли позволят замученным родителям гордиться в меру, а не бояться за них. А ещё их головы будут девственно чисты, отмывшись от воспоминаний об Армагеддоне, явившемся в дом без приглашения, семейном раздоре и шести окровавленных крыльях, отрубленных полутораметровым золотым мечом. Ни к чему крошкам такая ноша. Потом — да, Лиллиан вспомнит, что научился убивать серафимов ещё до того, как у него молочная смесь на губах обсохла. Но потом и Ксавьер вспомнит много чего. Например, что лицезрел Владыку во плоти и тот почти предложил ему руку, сердце и божий престол.
Это чертовски удобное «потом» ещё не раз всех спасёт. Забавно. Хэлл обязательно посоветовал бы купить патент на путы забвения, накладываемые мной, как все думают, при поцелуе, а на самом деле — на сильном выдохе. Я так вас будоражу, что даже это кажется чем-то страшно неприличным, запретным, спрятанным рядом с папкой порно.
Демону уже намекали, но он и без подсказок догадывался, насколько сложными процессами жонглирует. Темпоральная геометрия была тем предметом, который ненавидели и не понимали почти все студенты в Академии Альянса. Слишком много теории, слишком мало смысла. Потому что практика означала бы напрямую работу с Временем. Лучшие умы галактики его изучали, достигнув определённых успехов в познании его архитектуры, но вмешиваться не умели, а если бы умели — побоялись. И киллер тоже не осмелился бы: его вынудила случайность и расчётливый пинок отца, а потом благословение Архивариуса. И что он, в сущности, сделал?
Реальность не расщепилась, это не два параллельных временных потока, один из которых стал лишним и подлежит ликвидации. Это нечто большее. И меньшее. Семечко, зародыш под сердцем матери. Зародыш, которому никогда не вылезти из утробы, он заперт. С ним заперт подонок Габриэль. Остальные — освободились, продолжая жить, как жили до появления болезненного семечка. Они не забудут: такого темпоральные законы не позволят. Месяцы их жизней в сплошном кошмаре не вырвать, они полноценно стали частью вселенной, врезались в неё не сотрёшь. Их нельзя переписать, их нечем заменить — не вернусь же я проживать с ними заново время с декабря по июнь. Это технически невозможно, так как на деле обернётся новым сценарием — каким-нибудь шестидесятым по счёту Архивариусов — а не прежним, пятьдесят четвёртым. Но у имеющегося прошлого можно бережно заретушировать острые углы, добавить приятную истому при пробуждении. Даже в страшных сновидениях можно выспаться и почувствовать себя отдохнувшим. А отдельные детали, не касающиеся «материнской» линии времени и фигуры истинного меня, потихоньку исчезают сами собой, чтобы появиться позже — как пресловутый флакон «арктической черноты», который и правда славно пахнет, тут моя угрюмая натура не поспорит — или не появиться, если в них отпала надобность.
Кто или что дальше по списку? У Сент-Мэвори на редкость крепкие нервы, обойдётся без стирания памяти. Бойцов Ангел умудрился продержать в сладком неведении до самого конца, исправлять нечего — ну, кроме конфуза сегодня в их логове. Хотя в рваном тряпье, которым его снабдила Матушка, встреча походила не на финальный акт трагедии, а на хорошо поставленный розыгрыш. Я же вернулся с задания под прикрытием, а не с «отпуска». Они соскучились. И не только член Бэла твёрдо тёрся о мои бёдра, когда они вдвенадцатером накинулись на меня, расчувствованные. Дивная получилась бы оргия, сними я хоть грамм тяжести и хоть на секундочку — с глыбы моего ледяного взгляда.
Мануэль? С ним получилось слишком сурово. В полном неведении и полной покорности. Но цыплёнку не на что жаловаться: получит то, о чём тихо умоляли, но не заполучили «дикие кошки». Унесёт в кармане сладкие печенюшки, сворованные у Тёмной стороны, их спрессовали заново в надменную физиономию и надменную задницу инкуба. Деточка убедится. Ночью. На полу, при свечах. Может даже, не на полу морга. Он скажет, что мне нравится глумиться над романтикой. А я скажу — это ему нравится, что у меня чертовски хорошо выходит. И всегда экспромтом.
Эстуолд? Вот уж кто точно обойдется без визита вежливости. Подобно Ангелу, наместник Марса мог заключить пари на один старинный серебряный доллар. Отправлю ему монету почтовой ракетой. И ни строчки сопроводительной. У изнанки нуля не может быть подписи.
Хэлл? Мастер-инженер при виде «воскресшего» подопечного не терял самообладание, челюсть, алмазный резак или дуговую вольфрамовую горелку. Однако по его выдержке прокатились тяжёлым бронированным танком не меньше, чем по выдержке других счастливчиков: Хэлл не вымолвил ни слова при встрече, и после неё — тоже. Онемел, к удивлению и ужасу лаборантов, на долгие два часа. Я помню ржавчину на его щеках в ночь, когда другой Энджи погиб. Её оставили не слёзы — солёная вода не смогла бы проесть сверхтвёрдый золотой сплав. Ржавчина и была слезами: мягкими, сухими и пористыми, похожими на слоистые хлопья горькой металлической пыли. Хэлл оплакивал Ангела зря: моя фальшивка его спасла — неловко, коряво и почти сдавшись в конце, но спасла. Но если бы тот Демон был мной, пожар в Хайер-билдинг не случился бы вовсе. Конечно, никто об этом не знает — как и о роде вины, которая должна терзать меня настоящего. И всё же мастер никогда меня не оплакивал. Сегодня его маленькие гениальные руки с размаху обвили меня за ногу, по-хозяйски, как они это любят. Зато в глазах горели неистовый гнев и упрёк. Все проступки и промахи поддельного Демона, результаты ошибочной стратегии по незнанию или чуждой мне импульсивности — теперь тащить мне, латать, исправлять или переделывать полностью.
От его воспоминаний противно, они сами похожи на ржавчину, но это тоже был я, это всё — моё, не могу отпереться, оттолкнуть, засовывая под кровать, или швырнуть в мусорку. Хочу не хочу, но знаю его мысли и деяния с момента, как он съел моё сердце — и до последнего вздоха ненависти над трупом Габриэля и встречи с загадочным Отражённым… о котором у меня так много вопросов и так мало способов найти ответы. Перед растворением в Матери я боялся, что моя жизнь фальшивке слишком понравится, что он не захочет покончить с собой и не замкнёт рукав-ловушку в тор². Я недооценил порочную природу человека и развращающую природу могущества, засасывающую воронку всевластия и кажущейся вседозволенности, непосильную ношу Тьмы, что любые плечи делает хрупкими. Любые, но не мои. Заражение эмоциями, заражение ненавистью, заставляющей вредить себе и тем, кем дорожишь — худшее, что могло с ним случиться. И отдам мастеру должное: я сам бы такого себя не оплакал и не хоронил с почестями.
Зря он в лабораторию сегодня припёрся. Или зря припёрся один. Почему-то только отец способен был простить ему всё. Или не почему-то? Не лучший в мире, ни разу не святой, наполовину приёмный, тёмный интриган, чьи мотивы всегда неясны, покидавший дом в разгар катастрофы и, казалось, бросавший детей на произвол судьбы. Отец, которого не заслуживает решительно никто. Я поговорил с тобой, вернувшись — твоим языком, целиком засунутым в моё горло. И ты вновь зрил сквозь меня и сквозь моё будущее. Улыбался страшной змеиной улыбкой и утешал, что больше не бросишь, но я сам к тебе не приду, когда новая беда накроет меня с головой и потрохами. Ты удивительный и ни на что не похожий. И я мечтаю о времени, когда все тягостные проблемы, связанные с жадной Матерью, растают на линии горизонта, а я признаюсь, как безумно хотел, чтоб ты гордился мной. И прочитаю гордость — в твоём левом глазу. Правый продолжит пить кровь и холодно усмехаться.
