Что пожирающая меня тоска уже не похожа на вываренное из костей моей любви желе, мягкое и отвратительное, жирно выстилающее дно уцелевшей, но сильно потрёпанной души.
Что я не стремлюсь умереть, ухватив на границе поля зрения вырезанный из сахара-рафинада профиль Ангела, его плавно скользящие движения и тень улыбки, появляющуюся, когда с ним разговаривает Мэйв. А Мэйв говорит с ним как дебил восторженный: скороговоркой, сбиваясь и заикаясь, с частым придыханием, неотрывно глядя оставшемуся киллеру в рот, то есть туда же, куда и я.
Боже. За что мне это. Они оба опять расселись тут, прямо у дивана, под которым я хотел прикорнуть, утомленный очередными вырванными строками и струнами. А при виде меня кузен поднялся и заспешил подойти на своих ходулях с непроницаемо серьёзной мордой, в три шага всю студию пересёк, спрячешься тут, конечно. Никогда не успеваю, бллин.
— Что бы ты сейчас ни предложил — ответ «нет», — я интуитивно боялся приглашения в кино, на пикник или на торжественную премьеру собственного клипа на Боковом экране, транслируемую по официальному корпоративному каналу.
Но Мэйв сделал еще хуже:
— Готтард закончил сведение альбома, а Ксавьер его ещё раз оцифровал в HPQ¹. Мы записали все возможные партии вокала, полагаю, пару лишних дорожек ты удалишь. Осталось выбрать из двадцати песен одиннадцать — я помню, что ты хотел тринадцать, но боссы решили судьбу лонгплея иначе, не злись — и отсеянное послужит для наполнения промосинглов. Я подготовил несколько вариантов обложки, и тебе решать, который из них сделать официальным. И тебе альбом называть. Ману?
Я разглядывал контур сахарно-белого уха с больным, нечаянно вырвавшимся наружу интересом, в груди догорала последняя вязанка отсыревших дров, заныканная про запас, а молодой сатана не замечал — одуряюще вкусным хриплым голосом болтал по телефону, поглаживая свободной рукой обивку дивана. О, Яхве, спасибо, что хоть голосом он не похож на Демона. Похож сам на себя и на второго вокалиста моей группы. Мне хочется… пожалуй, не сдохнуть. А избить его, кишки наружу выдавить, ногами. При каждом ударе спрашивая, как он может посылать миру хотя бы сраную тень своей сраной улыбки, лишившись брата-близнеца, лишившись… всего? Похоже, ему и так хорошо. Ненавижу его за спокойствие, даже если оно показное. Жизнерадостным его не назовешь, но лицо он держит безупречно. И это бесит. Бесит! Бесит!
— Ману? Эх, и для кого я старался…
Дело дрянь: Мэйв трёт мои щёки чёрным платком ELSSAD и ещё пальцами, потому что платка не хватает всё стирать и осушать. Как можно заплакать и не заметить?! Я грёбаный талант. Отвернулся, виновато бормоча неразборчивую хрень, которую сам понять не смог, да и не стремился. Словно одновременно хотел, чтоб Сент-Мэвори отстал, чтоб свалил навеки, забыл, что я до сих пор как маленький и не разучился реветь, чтоб крепко меня обнял и не отпускал, даже если я буду вопить и брыкаться. И он обнял, потеряв платок на полу, точнее, на мыске своего ботинка, остались пальцы, грубовато прижатые к моим опухающим глазам.
— Звёздный рой. Напиши на обложке альбома, слитно. “Starswarm”.
— Да это почти “Star wars” получается, — кузен сдержанно фыркнул, наверное, опасаясь рассмеяться и тем самым обидеть, пока я ещё вовсю плакал и мазался соплями.
— А вот и пусть, — я поднял платок и высморкался. С момента основания Ice Devil я насобирал не меньше дюжины вариантов названия для дебютника, разных и несочетаемых, как ковбойская шляпа и кружевные чулки. Но этот последний… из-за вежливого сочувствия в глазах Амореса Грина, наверное… увяз во мне намертво. Я ребёнок, верящий, что если крепко закрыть глаза, произнести считалочку и открыть глаза, свершится чудо. Я ребёнок, и мне не стыдно. Только вместо считалочки — морфиновая кома, а вместо чуда… его воскрешение. И никто не переубедит меня. Когда звёзды слипнутся в плотный рой и взорвутся все до единой, киллер правда вернётся. Просто не сможет пропустить такое помпезное торжество: всемирную гибель света и неотвратимое погружение оставшихся небесных тел в объятья его разлюбезной Тьмы. — Я всё решил. “Starswarm”, и точка. Пусть всякие восторженные дебилы перепутают при покупке. Что ты нарисовал? Совсем название к обложке не катит?
— Ну почему сразу я. Коллективное творчество…
— Так что там? Студийная фотка нашей троицы в неглиже? — я подозрительно покосился на серафима, спавшего в углу сцены за батареей винных бутылок. Если бы я дал себе труд вовремя вспомнить, кто он такой и что он забыл в нашей компании… но я был слишком занят гитарным вредительством в перерывах между приступами жалости к себе. — В обработке из пятиста модных фильтров, зацензуренное знаками вопроса на сосках и пупках?
— Нет, это настоящее произведение искусства, — Мэйв достал телефон и показал. Если бы я был менее несчастен и заторможен, то… нет, я в любом случае должен был потерять челюсть в немом «вау».
Картину рисовали, наверное, маслом, а тонкие линии — карандашами или чернилами. Фотография с маленького экрана не передавала как следует детали, но врезалась в глаза достаточно, чтобы хотелось искать эти детали, ловя всё новые и новые поводы для «вау». Итак: сломанная и частично разрушенная, отлично реалистичная тарелка радиотелескопа. Валялась она, судя по карликовым кактусам, в пустыне Мохаве, но при этом на границе с оазисом и маленьким родником. Внутренность тарелки, то есть её многометровую вогнутую чашу, сплошь устилали цветы, сотни видов, всех расцветок, самых разных, контрастируя с грубой железкой — обнажившимися и проржавевшими листами металла, погнутыми соединительными штырями и угрожающими скелетами арматуры по краям. Вокруг тарелки был разбросан дополнительный цементный и бетонный мусор, кучками и блоками, но ни намека на опору, с которой телескоп когда-то сорвался. И чуть не забыл — композицию освещали звёзды и, может быть, луна: никаких ярких дневных красок, лишь чёрные, синие, серые, грязно-розовые и фиолетовые полутона, крутейшим образом передающие чувство заброшенности этого места и полного отсутствия людей. Пески, камни, цветы. Последнее напоминание об угасшей цивилизации. А маленькие далекие солнца по-прежнему освещали мёртвый и в то же время восхитительно живой благоухающий бардак. Я верил и хотел верить. Что так всё и будет после нас. После них… после двуногих.
— По-моему, к названию альбома подходит идеально, — промолвил Мэйв, вынимая меня из третьей стадии созерцательного ступора. — Как сам считаешь?
— А кто рисовал? Отправь мне оригинальный снимок, если этот уменьшен и обрезан.
— Хорошо. Значит, утверждаем? На переднюю и заднюю часть CD-коробки — левую половину рисунка, с крупными обломками и пустыней. А на разворот с диском — правую, с зелёным оазисом. В книжечке отпечатаем тексты песен и наши рожи, стилизованные, кислотно-яркие, поп-арт. Стандартные технические сведения обо всех, участвовавших в проекте, допишет Готтард.
— Да-да, я абсолютно согласен, утверждаю. Так кто рисовал?
— Дэз предложил. Он большой фантазёр. Его идея.
— А чьё воплощение?
— Ну, а кто у нас художник? А ещё нелюдимый извращенец, невыносимый в быту тиран, интриган, болезненный дохляк и гений во всём, на что бы ни чихнул?
— Понятно.
«И редкостный счастливчик», — добавил я про себя в зависти и злости, безуспешно сдерживая новые слёзы. Ксавьер как раз подошел к дивану, и вместо обивки рука заместителя генерального киллера рассеянно погладила его худосочную бледную граблю. Грёбаный везунчик, который никого не потерял. Дети на месте, как и дружелюбный всевластный тесть, любимая работа и любимый муж. Хотя иногда мерещится, что последнего Кси ни черта не ценит. Болван.
— Мэйв, ты сказал, обложек на выбор несколько.
— Но это лучшая. Я предлагал радиомачту, телескоп на Мауна-Кеа запечатлеть вместе с крышей обсерватории, знаешь, вторичные идеи получались — после всего, что озвучил серафим. Ангел всё о ножах да бритвенных лезвиях толковал, я пошутил, что его вскрытые вены фотографировать на обложку не комильфо, хотя в чёрно-белой обработке вышло бы интересно. Ману, ты слушаешь?
