Мэйв мог бы еще час твердить, что Демон мёртв, что его с нами нет, а я бы спорил и брызгал слюной, распаляясь и обвиняя его в тупизме и неоригинальности. Но кузен заткнулся и начал парковаться. И это было хуже всего. Я не знал, что мне думать. Правда или ложь, но я не принимал её.

Покорно дошел за ним до кабинета доктора Лиама Ван Хельма — на околодверной табличке полное имя выбито. Мэйв пропустил меня вперёд, заставил постучаться и зайти первым. Встретивший меня мужчина, черноглазый, с волнистыми тёмными волосами, смутно и на удивление болезненно напомнил о чём-то. О ком-то, с кем я виделся и, наверное, общался в последние пропащие зомби-недели. «А может, с кем ты и сексом занимался», — испуганно подсказала мне побитая, еле ковыляющая на костылях память. Не надо мне такого счастья! Я ни с кем до киллера не спал, не собираюсь и после!

Лиам тем временем усадил мою уже капитально отсиженную задницу на большой мягкий диван и предложил печенье, довольно оригинальное — с клюквой, черникой и каплями молочного шоколада. Доктор взял его из хрустальной вазы на столике между диваном и его рабочим креслом. Под столиком валялась пачка этого же печенья с надписью, которую я недоверчиво зачитал вслух, по слогам.

— “Dark side”? Печенье Темной стороны?! Да где вы такое берёте, хитрожопые?

— Скушай парочку, — ответил Лиам. — Не обещаю, что от сладкого полегчает, но с чего-то надо начать.

Я отломил неровный кусочек, разбрасывая крошки веером вокруг себя, недоверчиво положил печенье в рот. Пожевал, глядя на столик — там кроме вазы еще листок бумаги валялся и шариковая ручка. Всю голову заполнил хруст. А ещё — желание отвернуться к стенке, включить звук челюстей погромче, внутри и снаружи, и поплакать не слыша себя.

— Меня избрали посредником, потому что я не участвовал в событиях и знаю о них исключительно то, что Сент-Мэвори сейчас расскажет, — промолвил доктор. — Ещё секунда, я налью чаю, воды или кофе, на твой вкус. Печенье очень сухое.

— Спасибо, обойдусь, — я принял из рук Лиама салфетку. — Мэйв, ты не мог бы кратенько пересказать свой бред с начала?

— Десять недель назад, в начале апреля, Ангел покинул Землю. Куда и зачем улетел — не сказал. И надолго ли — тоже никто не знал. Для Ксавьера это выглядело так, словно супруг его бросил.

— Снова?

— Угу, дважды. Угнетающий мрачняк опустевшего особняка усиливался притворным равнодушием коммандера Юлиуса и церебральной болезнью мессира Асмодея, новые симптомы которой заставили его вернуться в Госпиталь №1 и находиться там круглосуточно. Предоставленный самому себе Кси вяло работал, а в обеденные перерывы навещал демоничного тестя, пересказывая терзавшие его сны, сон за сном, то тяжёлые и кошмарные, а то дурацкие комедийные, пока один из них не оказался вещим. В тот день мессир ненадолго выписался из больницы, то есть вернулся домой и заслушал Кси в деталях, не пропуская ничего. По описанию из сна Ксавьер увидел не выдуманный истосковавшимися мозгами образ, а реального человека, и он даже… ну, не чужой нам. Он музыкант, и Хэлл, например, от него в восторге. Господин Асмодей позвонил ему, приказав — ну или попросив, не знаю — прилететь с материка. Примерно с этого момента, хотя, я полагаю, даже днем раньше ты, Ману, не можешь считаться дееспособным…

Мы припёрлись к Лиаму ранним утром. Когда Мэйв закончил чудо-пересказ, солнце стояло в зените, я схомячил всю пачку печенья и ещё попросил добавки, полтора раза отлучился в сортир и загрязнил пять чашек, то молоком, то кофе, то кофе с молоком.

Мне было плохо? Хрена с два! И подите вообще в жопу, в лес и другие места, где я вас никогда-никогда не увижу!

Я икал от боли. Кашлял и хрипел крошками Darkside-печенья, а потом всё равно упрямо жевал, набив полный рот, пихался в диван, бил его и ругал, словно он был виноват. Но виноват был только я, один лишь я и никто другой. Если бы не я, киллер в эту самую полуденную пору вёл бы свой бравый отряд на полигон в атолле Мидуэй, отчитывал бы новичков, курил и надменно позировал небу и океану как лучший в мире мужчина-модель. А вместо этого — застывшие внутренности. Агония нескольких граммов моей паршивой, не достойной покоя души. И ей даже в аду не гореть, настоящий ад погнушается мной, внесёт в чёрный список. Но я по-прежнему ни во что не верил. Я отрицал. Вы все мне врёте, не знаю зачем, но врёте, врёте, врёте…

Я накричал на стол и подушки, потом тихо завыл, пытаясь вырыть в диване колодец, схорониться там и не слышать, как врач обсуждает с Мэйвом глубины моего пубертатного отчаяния и прописывает против него таблетки.

— А есть колёса, стирающие память? — спросил я шёпотом, боясь собственного громкого голоса и вытья. — Чтоб не три месяца, а двенадцать лет разом исчезли?

— Хочешь не помнить себя наотмашь, личность уничтожить? — нахмурился кузен. — Нельзя такое делать.

— Вообще-то законом не запрещено, — возразил умница Лиам. — Я тестировал… да чего греха таить — на себе. Пропил полный курс, воспоминания поблекли. Но это не помогло. Чувство утраты не покинуло меня. А оно, по сравнению с твоим, было незначительным. Не калечь себя, малыш.

— Дайте попробовать. Умоляю.

Я просил, настаивал, вопил и канючил. Грыз подушки и лаял, как собака. Почти намекнул, что сделаю под столом лужу. Доктор вручил пробную банку таблеток — уверял, что не из-за угроз обоссать дорогой паркет — но противный Мэйв не отдал лекарство сразу, пообещав отдать дома. В поместье я продолжил просить, вопить, скулить, висеть на его непреклонной шее и доказывать, что иначе умру и попрошу в завещании не воскрешать меня, как некоторых.

С шеи задолбавшегося, но терпеливого братишки меня снимал не кто-нибудь, а мессир. Он же, как фокусник, достал таблетки из-за уха Мэйва и вручил мне. Я высыпал в рот полбанки, счастливый в свершившемся безумии, но во рту разноцветные пилюльки превратились в обычные конфеты-леденцы и приклеились к зубам.

— Мешшир! — я едва челюсти разжал.

— Убедительно? — он заулыбался как отец всея сволочей, жестом отпуская Мэйва.

— Не то слово! И как дальше жить? — я потряс полупустой банкой, но и там зашуршали конфетки — какие-то другие, в оболочке из желе.

— Не живи? — предложил он непринужденно.

— Точно! Я хочу в кому. Вы можете отправить меня в кому?

— Могу, но я только из Госпиталя и, британской мамой клянусь, Мори погрузит тебя в медикаментозную кому круче меня, да и провернёт всё грамотнее, с заботой о твоем тельце, согласно нормам безопасности.

— Хорошо! Тогда я поехал?

Полчаса боролся с Мэйвом за ключи от Астона Мартина, забыв, что в автомобильном парке Мортеалей хватает и других тачек. Но какая разница, я привык к этой. Кузен наотрез отказался: сначала — разрешать мне ехать в больницу, притворяясь моим папкой, потом — прямо или косвенно участвовать в моих гениальных планах или потворствовать их исполнению, и наконец — отпускать меня на койку смертника в одиночестве. Но я просто вырвал ключи, когда он зазевался, и сбежал. Пусть преследует на велосипеде, если остальные автомобили разобрали.

Аморес не удивился: я не был первым, кто обратился к нему с просьбой умалишенного. Попыхтел с научным видом, сделав кому-то звонок, и задал единственный вопрос:

— Голубчик, когда из комы выводить себя прикажешь?

— Когда звёзды слипнутся в один блестящий рой и взорвутся, обесцветив небо днём.

Он поднял бровь, но не комментировал. На том и порешили. Давайте скорее покончим с бумажными формальностями, всюду галочка «согласен», «ознакомлен» и «от любых претензий отказываюсь».

Симпатичные грудастые медсестрички раздели меня, деликатно пощупали и обклеили квадратными силиконовыми пластырями с торчащими оттуда проводками. Непристойно пошушукались, что два венных и один уретральный катетеры вставят после того, как я отрублюсь. Ой, кому что. Растерзайте меня, голого, на части, я всего лишь хочу не знать, что погубил мокрушника и никогда его больше не увижу. Как такого козла, как я, земля терпит. Удивлён, что меня до сих пор не поразил геморрой или другая отвратительная болезнь.