— Вы не боитесь, что ваше поведение привлечет внимание полиции? На станциях полно камер, и тот факт, что вы бесцельно катаетесь на поездах, может показаться странным.
Оливер усмехается и наконец разлепляет губы:
— Я часто меняю линии… иногда даже поднимаюсь наверх, но пока никто меня ни о чем не спрашивал.
Всем плевать, думает он про себя. Даже если совсем рядом кто-то загибается от горя.
— Вы что-нибудь едите в течение дня?
— О, с этим просто, — радуется вопросу, на который есть ответ, Оливер. — На платформах продают все что угодно: от кофе до бутербродов.
Но он их не ест. Аппетита нет абсолютно. Об этом Оливер не говорит. Об этом его не спрашивают. Доктор Робертс стучит ручкой по толстому блокноту в руках. Время от времени он делает там пометки, и Оливеру интересно, что именно там пишет психотерапевт, но на сегодня это его третий визит, а заглянуть в блокнот так и не удалось.
— Вот что, — решает доктор Робертс, — я дам вам домашнее задание. В следующий раз вы должны приехать ко мне на такси. Не садитесь за руль. При приеме тех лекарств, которые я вам выписал, это исключено. Посмотрим, что из этого выйдет.
— У меня закончился рецепт на валиум, — отвечает Оливер невпопад.
***
— Осторожно, двери закрываются! Следующая станция Южный Кенсингтон.
Жаль, что Джейсон никогда не снится Оливеру. Ни злой, ни веселый, ни равнодушный. Всего год прошел, а его лицо почти стерлось из памяти. Хотя сегодня ему приснился его запах. Как может присниться запах? Может. Оливер проснулся и вспомнил так ясно, словно Джейсон снова рядом. Пахло теплом, чистым вымытым телом и резкой, тревожной ноткой высыхающего на коже пота. Оливер уткнулся в подушку и попытался уснуть. Не вышло. На улице еще было темно. Но метро, слава богу, уже открылось. До Южного Кенсингтона минута тридцать секунд, и поезд, качаясь, выбирается на поверхность. Шум, отскакивающий, дробящийся от стен туннеля, стихает, и свет заливает вагон. Режет глаза.
— Станция Южный Кенсингтон. Переход на линию Пикадилли. Выход к музеям Виктории и Альберта, Науки и Национальному историческому музею. Помните о зазоре между вагоном и платформой!
На платформе пусто, и из открытых дверей тянет холодом. Оливер ежится. Еще одна побочка лекарств — ему постоянно холодно. Наконец сигнал тревожно пищит, предупреждая, что двери вот-вот закроются, и, естественно, именно в этот момент в поезд влетает бездомный. За ним в вагон заскакивает лохматая черная собака. Бездомный с вызовом оглядывается по сторонам, и люди прячут глаза. Тем, у кого все хорошо в жизни, всегда чуток стыдно перед теми, кому повезло меньше. Хотя перед Оливером совершенно молодой парень. Практически ровесник, только одежда погрязнее и запах такой, что тошнота накатывает с новой силой. Оливер прячет нос в воротник свитера и опускает глаза вниз. И, разумеется, видит огромную, раздутую, неестественно розовую ногу бомжа, покрытую язвами.
— Осторожно, двери закрываются! Следующая станция…
— Дамы и господа! — прерывает Джейсона громкий голос бездомного. Оливер вздрагивает. Джейсон продолжает что-то говорить, но бомжу решительно наплевать. — Прощу прощения за это обращение, но мне не хватает буквально несколько фунтов для того, чтобы заплатить за место в хостеле сегодня, а ночи сейчас невероятно холодные.
Из-за его голоса решительно ничего не слышно. Ни название следующей станции, ни название линии, ни конечную остановку. Оливера накрывает алая пелена ярости. Он поднимает голову и смотрит на бомжа, который все никак не может заткнуться. Его черная собака зевает и показывает Оливеру язык. Голос Джейсона все же вклинивается, стоит бездомному замолкнуть.
— Напоминаем, что сегодня линия Пикадилли не обслуживается между станциями Грин-парк и…
— Позвольте прочитать вам отрывок из стихотворения Джона Китса «Ода соловью», — все снова заглушает голос чертова бомжа.
«От боли сердце замереть готово,
И разум — на пороге забытья,
Как будто пью настой болиголова.
Как будто в Лету погружаюсь я…»
Оливер знает это стихотворение. Он учил его в школе. Оно ужасно длинное. Особенно сейчас. А голос у бомжа на удивление громкий и звонкий, что странно при его образе жизни и наверняка слабых легких. Ярость уходит так же быстро, как накатила, но вместо нее накрывает паника. Оливер решительно ничего не слышит из того, о чем говорит Джейсон. Рубашка под свитером моментально липнет к спине. Он смотрит на вонючего бомжа и мечтает о том, как сунет его патлатую грязную голову, с тусклыми свалявшимися волосами между тяжелыми, закрывающимися дверями вагона и будет держать, пока та не треснет, как переспелая дыня.
Поезд снижает скорость, перегон небольшой, всего минута двадцать восемь. Бомж наконец снимается с места и двигается по проходу, призывно звеня монетами в картонном стаканчике из-под кофе.
— Глостер-роуд, — объявляет Джейсон, и в его тоне Оливеру слышится нотка раздражения. — Будьте внимательны, покидая поезд. Не забывайте свои вещи.
Двери с грохотом разъезжаются, и Оливер выскакивает на платформу. Дико озирается по сторонам и бросается к мусорной урне, куда его долго и горько рвет желчью, — в желудке пусто. Он утирает рот рукавом и бессильно опускается на скамейку. На платформе пусто и тихо. Только бомж с собакой направляется к вестибюлю в дальнем конце платформы. Уже у лестницы он останавливается и кидает на Оливера быстрый цепкий взгляд. Оливер опускает голову пониже и ждет, когда стихнет гулкое эхо шагов. Поезда нет. Он уже уехал. Но это не страшно, уговаривает себя Оливер. Он подождет следующий. В конце концов, в его распоряжении вся лондонская подземка. Никто не собирается менять запись информации в поездах метро лишь потому, что объявляющего ее уже год как нет в живых.
***
— Оливер, вы можете сформулировать, почему метро? Ведь есть же другие записи Джейсона? Фотографии, совместные видео. Не что-то обезличенное, а то, что касалось именно вас двоих? Домашний архив?
Оливер надолго задумывается. Каждый раз, когда нужно переключиться, мозг спотыкается и тормозит, словно поезд в темном тоннеле. Только злой красный глаз семафора впереди. Вот миг назад Оливер испытал облегчение оттого, что доктор Робертс не стал оценивать тот факт, что Оливер снова приехал на метро. Хотя Оливер не ездит на метро. Оливер в нем живет. Так вернее. В мозгу Оливера зажигается зеленый сигнал. Можно ехать. Но куда?
— Джейсон не любил фотографироваться или уж тем более сниматься, — говорит он медленно. Сегодня голова соображает хуже обычного. — Никто же не предупреждает тебя о том, что завтра человека не станет и нужно пытаться сохранить как можно больше. Всегда думаешь, что есть время…
Он замолкает, устав от такой короткой фразы, и понимает, что только что нашел логическое обоснование, а не привел факты. Да и при чем тут домашний архив? По сути там, в подземке, Оливер позволяет себе забыться и отдаться иллюзии, что Джейсон все еще жив. Что Оливер слышит не механическую запись, которую включают в нужный момент, а что это Джейсон, живой и здоровый, сидит в наушниках, с кружкой недопитого кофе и, слегка нахмурившись, словно это поможет сделать голос еще более официальным, объявляет станции и все, что связано с подземным миром. Ведь фраза о том, что сообщение между двумя станциями экстренно закрыто, выглядит таким актуальным. Неважно, что записано оно несколько лет назад. Пути перекрыли сегодня. И сегодня Джейсон об этом скажет.
— Джейсон, а дальше? — доктор Робертс заносит остро заточенный карандаш и смотрит на Оливера. Вопреки ожиданиям Оливера, сегодня он не в дурацкой рубашке, а в классическом синем пуловере. Это делает его старше, строже и даже элегантнее. Легкая седина в густых волосах и почти классический профиль. Нос тонковат на вкус Оливера, но, возможно, пора, как это он сам говорил? «Заводить новые социальные привязанности»? Но не с психотерапевтом же, господи прости? Это же самый дешевый штамп и подмена. Оливер читал книги о психиатрии, и это в силах понять. Но после Джейсона все будут «так себе». Разве хоть кто-то может с ним сравниться?
