В лекционные дни величественный Захарьин медленно входил в аудиторию, грузно опираясь на палку с резиновым наконечником и слегка подволакивая правую ногу, удобно размещался в кресле с решетчатым сиденьем и, окинув присутствующих пронзительным взором темно-карих глаз, начинал наконец лекцию. Замиравшие при его появлении, словно солдаты на полковом смотру, многочисленные слушатели немного расслаблялись и принимались записывать его речи в модные тогда плотные тетради. Порой Захарьин не сразу приступал к лекции, а минут десять молчал, неподвижно восседая в кресле, – не то совершал над собой усилие, чтобы собраться с мыслями, не то, будто опытный актёр, держал паузу. Большинству студентов его лекции (или, может быть, вернее беседы о медицине) импонировали своей простотой и полным отсутствием теоретических рассуждений, обдуманностью и логичностью, сжатостью и сугубо практическим, конкретным содержанием. Лишь немногие подмечали в профессорской манере чтения какой-то театральный оттенок, что-то напускное, не имевшее непосредственного отношения к делу и предназначенное, по всей вероятности, для того, чтобы заставить самых нерадивых студентов внимать ему с интересом.

4.1. Знаменитый французский врач, один из основоположников неврологии и психотерапии Ж.М. Шарко (конец 1880-х годов).

Через тридцать лет после его смерти профессор Голубов в порыве запоздалого подобострастия нарёк Захарьина «мастером живого слова», а по увлекательности лекций смог поставить с ним рядом одного только Шарко. Однако другие бывшие слушатели Захарьина находили его лекции трудными для восприятия из-за частых повторов, тяжести слога и неправильного употребления некоторых слов.186

Если в середине 1860-х годов Захарьин читал лекции с подробным разбором больных в строгом соответствии с учебной программой (причём в отдельные месяцы чуть ли не каждое утро, за исключением выходных дней), то после операции, когда его отношение к преподаванию радикально изменилось, он мог не появляться в аудитории по три-четыре недели кряду. С 1875 года он регулярно выезжал на лето за границу, а возвращался обычно в конце сентября, с лёгким сердцем прибавляя, таким образом, к своим каникулам первый месяц осеннего семестра.187

Превратив занимаемую им профессорскую должность в явную синекуру, Захарьин сосредоточился на частной практике. Прошли те времена, когда относительно молодой, ещё не достигший сорока лет директор факультетской терапевтической клиники ежедневно (иногда даже в праздники) совершал обстоятельные обходы своих пациентов, заглядывая в каждую палату, когда он сам, без всякой посторонней помощи обёртывал больных с высокой лихорадкой в холодные мокрые простыни, когда он лично проводил некоторые процедуры, названные впоследствии физиотерапевтическими. Отныне он лишь консультировал платёжеспособных больных, либо принимая их в своём домашнем кабинете (иногда в квартире своего ассистента), либо выезжая к ним (разумеется, за более высокий гонорар) не только в различные районы Москвы, но иной раз и в другие города. И каждая его встреча с больными оформлялась, по сути, как коммерческая сделка.

Неизвестно, довелось ли ему читать мемуары модного в середине XIX века виконта Шатобриана, но один из тезисов этого писателя – «Счастье можно найти лишь на проторённых дорогах» – Захарьин разделял безоговорочно. Навсегда уязвлённое самолюбие когда-то неимущего студента из глухой поволжской провинции вытолкнуло его на бесконечный путь стяжательства, давно вымощенный благими намерениями его предшественников. «Жизнь есть творчество», – настойчиво повторял Клод Бернар тем, кто был способен его услышать. Но Захарьин считал себя «аутодидактом», а потому думал иначе. Одержимый алчностью и тщеславием, он всю свою творческую энергию направил на приумножение капитала и продвижение по службе и в чинах. Он методично преобразовывал отдельные приёмы врачебного искусства, позаимствованные им у европейской профессуры, в незамысловатую сноровку продажного ремесла. И он явно не сознавал, что в погоне за выгодой любой ценой можно обогатиться, лишь утратив полученные от природы способности.

Пустив в ход неотразимую для российских обывателей аффективную логику, он провозгласил, что взаимоотношения врача и пациента необходимо строить только на рыночной основе. Если он, Захарьин, снизойдёт до того, чтобы оказать кому-то помощь, значит тот, кто в ней нуждался, должен будет вознаградить врача по заранее обусловленным расценкам. «Кому не нравится моя оценка своего труда и досуга – пусть лечится у других, – заявил он однажды. – Для бедных есть клиники, бесплатные лечебницы, больницы, и я не желаю отдавать свои силы и время на благотворение».188

Рыночную стоимость своих врачебных услуг он подвергал кардинальному пересмотру на каждой карьерной ступени. В должности адъюнкта (доцента) факультетской терапевтической клиники (1860–1864) с годовым жалованьем 714 рублей 80 копеек он тщательно обследовал всех приходивших к нему больных, плативших за его осмотр и советы не более трёх рублей.189 После того как летом 1864 года Захарьина утвердили в звании экстраординарного профессора той же клиники с годовым жалованьем две тысячи рублей (включая столовые и квартирные деньги), стоимость его рекомендаций подорожала сразу в пять раз и составила в среднем 15 рублей за визит.190 В начале 1869 года, когда его назначили ординарным профессором с годовым жалованьем три тысячи рублей, он не произвёл срочную переоценку стоимости своего умственного труда, поскольку спустя несколько месяцев уехал в продолжительную зарубежную командировку; зато через год, по возвращении в Москву, его персональный тариф повысился до 25 рублей за визит. В том же году он завёл лакея, задававшего каждому посетителю один и тот же вопрос: известны ли ему условия врачебного совета у доктора Захарьина.191

На протяжении последующих почти 15 лет оплата больными мыслительных затрат профессора не превышала в среднем 25 рублей за визит. Доходы Захарьина ощутимо возрастали на масленице, когда с купцов, понатужившихся блинами, он взимал от 300 до 500 рублей (в зависимости от биржевой стоимости каждого из них) за короткий осмотр раздутого живота захворавшего толстосума и назначение ему «героического слабительного».192

В 1885 году его социальный статус достиг апогея: за многолетнюю беспорочную службу его возвели в звание заслуженного ординарного профессора, дав ему взамен жалованья максимальную пенсию в размере трёх тысяч рублей в год, а за особые заслуги перед министром внутренних дел и по совместительству президентом Петербургской Академии наук графом Толстым назначили почётным членом этой академии. Фактически Захарьина приравняли тем самым к таким почётным академикам, как действительные тайные советники Победоносцев, Делянов и Островский. Теперь он вознёсся так высоко, что мог позволить себе любые низости. Более того, отныне он присвоил себе право не считаться ни с кем, за исключением правительственных чиновников, и выдавать собственную недоброкачественность за образец для подражания.

Гордый собою новоявленный почётный академик незамедлительно модифицировал прежние расценки, установив их на уровне пятидесяти рублей за консультацию больного в кабинете профессора и ста рублей – за выезд профессора в дом больного. Если Захарьин милостиво соглашался прибыть к захворавшему, то пациенту надлежало оплатить не только тяжкие труды профессорских ассистентов (в пределах от 10 до 25 рублей каждому или по принципу «сколько не жалко»), но и потратить 25 рублей на специальную наёмную карету с необычной высотой сиденья – для безопасной транспортировки именитого доктора. Вскоре Захарьин откорректировал и эту таксу, вывесив в амбулатории факультетской терапевтической клиники объявление, в какие дни недели больным полагалось выкладывать за посещение профессора пятьдесят рублей, а в какие – целых сто. В дальнейшем приглашать его несколько раз могли только лица очень обеспеченные или высокопоставленные; для человека среднего достатка лечиться у него было равносильно чуть ли не разорению.193