– Да ладно. Чё врать-то? – И, увидев, как мать переодевается в нормальную, то есть повседневную, удобную и практичную одежду, спросила: – Когда домой ждать-то?

Иришка в свои тринадцать лет была очень понятливой.

– Я позвоню. Так, котлеты на сковородке, картошка в холодильнике. Пожаришь сама.

– Щас. От голода в рахита превращусь. Завтра не узнаешь.

– Все, я поехала. Не скучай.

– Разберемся.

– Не забудь завтра утром Синтию вывести погулять.

– Через пять минут не знаю, что будет, а ты говоришь – завтра.

– Да, и розы поставь в воду.

– Не учи ученую, – буркнула Ирен.

Мирослава поцеловала дочь и вышла в подъезд.

«Господи, что я делаю?» – сказала она себе, выходя во Двор.

Когда они вошли в квартиру Василия, он, не успев даже включить свет, сказал в темноту:

– Ваня, куси!

– Ой, кто это? – не поняла Мирослава.

И увидела сидевшую на полу пушистую кошку.

– Это Ванесса Мэй. Рекс шотландский, длинношерстный, средней пушистости, отряд млекопитающих, подотряд хищников, семейство кошачьих. Откликается на Ванессу, Ваню, Ваньку, Ванюшку, а также на обжору, хищницу и сволочь шотландскую, – ответил Бэзл. – Ванька, куси, чужая.

Мирослава одернула ноги. Но Ванесса даже не думала кусаться.

– Вы так любите музыку, что даже кошку назвали музыкальным именем?

– Она просто на нее очень похожа. Вам не кажется?

– Красивая кошечка.

– Ваня, куси.

Но шотландская сволочь вновь никак не среагировала на команду. И это совсем не значит, что Ванесса была глухой. Просто иногда меньшие братья бывают умнее своих хозяев.

Мирослава погладила Ванессу.

– А когда вы уезжаете, с кем ее оставляете?

– Отвожу ее родителям. Потом забираю обратно. Так и живем вдвоем, коротая вместе длинные и скучные холостяцкие дни.

– На квартиру холостяка что-то не очень похоже, – сказала Мирослава, оглядываясь.

– Порядок в доме – порядок в голове. Точнее – наоборот, – уточнил Бэзл.

Квартира Василия действительно напоминала музей. Чего здесь только не было.

– Откуда у вас все это?

– Я же не только по кабакам шарахаюсь. По миру еще путешествую, когда не на вахте.

– А картины вы сами пишете? – спросила Мирослава, разглядывая развешанный по стенам вернисаж и прочую белиберду.

– Это подарки.

– Благодарных слушателей или ваших любовниц?

– И их тоже.

– В этом году я свою дочь отдала в художку. Ей очень нравится.

– У нее фамилия не Берта Моризо?

– Нет. Ваше ерничество здесь неуместно. Ее зовут Ирина Ромадина. Вы еще о ней услышите. А я море люблю. Маяки. От них светло, они указывают путь, единственно правильный. Это то, чего многим из нас не хватает в жизни.

– Что будем пить?

– Все, что вы предложите.

– Кстати, вы еще раз хотели «Чикагскую рапсодию» послушать?

– Я, если честно, только «Богемскую» знаю. Ее Фредди Меркьюри поет.

– Пел. А «Чикагскую» играем мы. Я тут с месяц назад старую пластинку купил в антикварном магазине. Фирменную. Была такая знаменитая фирма грамзаписи «Хиз мастере войс», ее давно уже нет. Вот. – Он показал Мирославе черную пластинку с выцветшим от времени лейблом.

На лейбле стерся текст, и понять, что это такое и кому принадлежит авторство, было невозможно. Из названия музыки, хоть и с трудом, прочитать было можно только слово «рапсодия» на английском языке.

Но похоже, что это была никакая не классическая рапсодия, а часть то ли какой-то симфонии, то ли оперы. Нечто среднее между грустным блюзом, горячим фокстротом и изворотливым танго.

Название придумал Бэзл, когда впервые услышал эту музыку. Ему почему-то в тот момент привиделся Чикаго 20-х годов, рассадник итальянской мафии: бандиты в надвинутых на глаза стетсонах и уличные перестрелки между ними. Он даже отчетливо представил себе, как одного из них закатали в бадью с цементом и в День святого Патрика бросили с дамбы в мутные воды озера Мичиган… Такая вот рапсодия.

Потом Мендельсоны разложили рапсодию на ноты, разбили на партии, выучили, и совсем недавно она стала визитной, если так можно сказать, карточкой их группы.

– Значит, вы вот это играете вот на этом? – спросила Мирослава, разглядывая диковинный деревянный граммофон со здоровенной металлической трубой.

– Да, справил вот недавно.

– Справляют только нужду.

– Вы очень остроумны, Мирослава.

– У вас научилась.

– Он современный, играет со всех музыкальных носителей. Но стилизован под старье. Винтаж, как пишут сейчас хреновые журналюги.

– Попрошу не обобщать.

– Так что вы хотите послушать?

– Вы же сказали – «Рапсодию».

Он поставил на проигрыватель древнюю скрипучую пластинку. Мирослава села в кресло-качалку.

– Я оставлю вас ненадолго. Пойду распоряжусь, чтобы подавали кофе.

Бэзл ушел на кухню, включил чайник, достал из холодильника фрукты, сыр камамбер, лимон. Вынул из шкафа бутылку коньяку. Начал молоть кофе на старой, под стать граммофону, кофемолке.

– Хорошая музыка, – сказала Мирослава, когда он вернулся, катя перед собой сервировочный столик. – Только грустная очень. Она о любви?

– Все произведения о любви. О любви к женщине, о любви к родине, о любви к близким, о любви к делу всей своей жизни.

– Вы философ.

– Это приходит с годами. Прошу к столу.

– Вы всех женщин таким способом соблазняете? – спросила наша героиня, глядя на столик, заставленный дежурным набором.

– Нет, только вас, – и тут же поправился: – только тебя…

С этими словами он обнял ее и поцеловал. Поцелуй был долгим, как затяжной прыжок десантника-парашютиста.

– Мы все-таки будем «Рапсодию» слушать или… – спросила Мирослава, запутавшись, словно в зарослях камыша, в его объятьях.

– Любить и слушать.

Правда, заниматься любовью под рапсодию было не очень удобно. Старые пластинки с фокстротами и танго типа «Рио-Рита» или «Брызги шампанского» на граммофоне крутились всего минуты три, а акт любви длится гораздо дольше, если, конечно, отдаваться ему полностью. Не сачкуя.

Поэтому наши любовники ставили на проигрыватель более современные долгоиграющие раритеты, наиболее полно соответствующие ситуации. Минут на двадцать. И за этот, тоже в общем-то небольшой, отрезок времени как раз успевали сделать то, что и требовалось в конечном итоге – обменяться оргазмами. Причем по нескольку раз.

Утром «интеллигент паршивый» Базилио, когда Мирослава еще спала, принес ей в постель кофе, круассаны, сваренное в мешочек яйцо в специальной подставке.

– Что это? – спросила полусонная Мирослава, не веря своим глазам.

Кофе в постель ей не приносил никто и никогда.

– Это то, с чего начинается каждое утро каждого уважающего себя парижанина и парижанки. Представь себе, что ты в Париже. Что за окном не серое прикамское небо с фуфлообразной телевышкой, а гордый силуэт Эйфелевой башни, – понесло Василия к заоблачным высотам безудержной фантазии. – Вместо широкой Камы – легкий изгиб Сены-реки, на набережной которой импрессионисты пишут картины. Вдали маячат башни Версальского дворца, покои которого от гвардейцев кардинала охраняют д’Артаньян и три мушкетера. С колокольни собора Парижской Богоматери раздается звон, как признание в любви несчастного горбуна Квазимодо к прекрасной Эсмеральде. По кривым улочкам Монмартра иссиня-лысый злодей Фантомас убегает от комиссара Жюва и журналиста Фандора. А в Лувре тебе загадочно улыбается Мона Лиза.

Бэзл включил пластинку Шарля Азнавура. И голос великого шансонье будто подтвердил его слова.