Вообще, коллизии «Урана» могут развиваться в любых декорациях и с любой мифологической подкладкой. Перенесем действие на металлургический комбинат, а легенды… ну, пусть будут кавказские. Директор комбината легко станет богом-кузнецом Тлепшем, Тася Котемина – Шатáной, которую все хотят, а шпион с оперативным псевдонимом U-235 – да явный же засранец Сырдон. И всех их расплющит жестокая эпоха – железное колесо Жан-Шерх…

Теперь на очереди самый сложный вопрос: зачем написан «Уран»? Сей басни какова мораль? Боюсь, ответ не известен никому, включая авторессу. Я не всуе помянул ирландское рагу: в котел летело все, что оказалось под рукой – квир, лавбургер, шпионский детектив, соцреализм, магический реализм, семейный эпос… В общем, тотальная синергия жанров. При этом каждый жанр персонифицирован. Шпионский детектив – это комсорг Ремчуков, он же агент английской разведки, поклонник Гурджиева со товарищи и, сдается, шизофреник. За магический реализм отвечает тетка Зина по прозвищу Квашня, бывшая зэчка, а ныне пророчица-староверка – дивны дела твои, Господи! Семейная сага – эстонцы Сеппы: старшие ушли в лес, а младшая Эльзе разрывается между любовью к братьям-лебедям и русскому комсомольцу Павлику. Кому поручен квир, точно сказать не могу: едва ли не все мужское население Силламяэ подвержено содомскому греху – от инженера Воронцова до воренка Ленечки Мая.

Хористов среди персонажей нет – у каждого сольная партия. Но: чем больше в тексте сюжетных линий, тем труднее привести их к одному знаменателю в финале. Поэтому авторский, простите за матерное слово, мессидж размыт до полной неузнаваемости, цикл рассказов не становится романом.

Вот думаю: а что проку заниматься филологическими изысканиями на пустом месте? Ведь роман как таковой не входил в круг авторских задач. Цель, сколько могу судить, была иная: «Зулейха» № 2 со всеми вытекающими – номинациями, премиями, переводами. Ну и незачем судить погодинский опус по законам литературы.

А в паралитературе «Урану» место и без нас найдут.

Откуда начну плакати днесь чужих окаянств? Кое ли положу начало нынешнему рыданию моему?..

Однажды А. Варламов объявил: «Мне как автору очень не хватает нормального православного критика, точнее, именно священника, своего рода духовника для литературы». Зело уповаю, что искомый духовник рано или поздно найдется, поскольку поводов для покаяния у г-на сочинителя более чем достаточно.

Даждь ми, Господи, слезы, да плачется дел его горько…

«Варламов излагает вязко и громоздко», – заметил Яблоков. Читатель, рискнувший открыть любой из варламовских текстов, тут же тонет в клейстере липкой риторики. Да не угодно ли причаститься? Впрочем, из чистого человеколюбия приведу не самый пространный пассаж:

«Он рос в меру шаловливым, был трусоват, дурашлив и пуглив, любил фантазии и грезы, легко поддавался на розыгрыши, правильная сестра жаловалась родителям, что братец не дает ей делать уроки и у нее дико болит из-за него голова, вечно занятая мама, отрываясь от тетрадей с диктантами и сочинениями, ругала сына, когда он выливал из тарелки ненавистный суп с клецками или щи за массивный кухонный стол с тумбами, удачно скрывавшими следы обеденных преступлений, и вообще за плохое поведение, учила никогда не врать, не грубить старшим и не бояться возвращаться домой, буде вдруг потеряет деньги, смазывала пальцы на ногах холодным йодом, чтобы не завелся грибок, а еще читала наизусть сказку Маршака про глупого мышонка и Корнея Чуковского про тараканище и зачем-то шутя прибавляла, что никогда не отдаст его в интернат, из чего Колюня недетским умом заключал, что такое, значит, при каких-то условиях возможно, и боялся осиротеть» («Купавна»).

В здешней синтаксической топи отличник, и тот определенно захлебнется. Да что там синтаксис? – медаль тому, кто доберется до конца, не забыв при этом начала. Сложно, да – ибо от старта до финиша лежит дистанция в 143 слова. Но для А.В. это далеко не рекорд, – загляните хоть в «Мысленного волка»: от 200 и выше. А спасение утопающих – дело сами знаете чье. Кстати, все идейное содержание пухлого «Волка» (512 страниц, 442 грамма!) Алексей Н. Толстой уложил в полторы страницы пролога к «Сестрам». Что было вполне по-пушкински: точность и краткость суть первые достоинства прозы. Или, применительно к случаю, по-библейски: не мног во словесех буди. Однако отечественные издатели платят отнюдь не роялти, но архаичные построчные гонорары…

Многоглаголание – симптом весьма дурной: если словам просторно, то мыслям наверняка становится тесно. Да и мысли-то, по чести говоря, большей частью найдены в чужих амбарах и сусеках. «Он пытается идти по всем проторенным дорогам», – писал о Варламове Басинский.

Напечатанная в 2000-м «Купавна» – гибрид семейной саги и Bildungsroman’а – опоздала как минимум на десяток лет. Тема книжки, изволите видеть, – девальвация советских идеалов. Мальчик Колюня свято верил в пролетарский интернационализм и бредил мировой революцией. Позже выяснилось, что уроки истории и обществоведения лицемерны, газеты лгут, а герои пионерской пропаганды скучны и бессмысленны. Ну, вы поняли: переоценка ценностей. Душа человеческая по природе своей патриотка и христианка, и потому Колюня из правоверного пионера превратился во вполне зрелого, патриотически мыслящего, демократически настроенного и народолюбивого литератора (это все раскавыченные цитаты). В перестроечные времена таким сюжетам аплодировали до мозолей на ладонях. Но в момент издания «Купавны» духовная эволюция героя выглядела как механическая смена клише. Шило на мыло. Марксизм-ленинизм на православие-народность. Юного барабанщика на хруст французской булки. Не ясно, правда, чем граф Сергей Семенович лучше секретаря ЦК КПСС Михаила Андреевича. Сам Варламов не подскажет – не аналитик он по природе, а потому любая теорема у него выглядит аксиомой. Ведь упоительны в Россiи вечера, не чета советским.

С «Мысленным волком» вышло и того хуже. А.В. затеял писать роман о Серебряном веке, своего рода беллетризованное послесловие к биографиям Пришвина, Распутина, Грина и Платонова, вышедшим в серии «ЖЗЛ». В итоге рецензенты вяло разгадывали биографические и ономастические ребусы: Пришвин вполне узнаваем, Платонов – несколько хуже, а зачем автор Ницше Нитщем обозвал? Стало быть, иной предмет для обсуждения отсутствовал. По Варламову, Серебряный век был следствием ницшеанства: «Нитщевская зараза прошлась по Руси, одурманила ее, притупила чувствительность и осторожность, а потом обварила кипятком, кислотой соляной и медью расплавленной». Ой, девочки, как страшно жить… Для обозначения духовной порчи, поразившей нацию, автор заимствовал образ в одной из молитв Иоанна Златоуста: «от мысленнаго волка звероуловлен буду» – отсюда и название. Строго говоря, несправедливо было бы винить во всеобщем падении нравов одного Ницше-Нитща. Тут и Шопенгауэр с Кьеркегором старались, и Бодлер с Верленом, и Уайльд с Гюисмансом, – словом, вся мировая закулиса руку приложила. Впрочем, вопрос «кто виноват», по большому счету, не актуален. Гораздо любопытнее, почему ереси растленного Буржуинства как нельзя лучше прижились именно на русской почве, отчего именно в России декаданс из эстетской забавы стал образом жизни, – но в «Мысленном волке» об этом ни слова. Вообще, автор не интересовался ничем, кроме волчьей метафоры, старательно размазанной на полтыщи страниц: фабула, задавленная пудовыми монологами о судьбах отечества, околела во младенчестве, звероуловленные герои были брошены за ненадобностью. Второй идейный центр романа – образ отроковицы Ули, опять-таки до оскомины метафорический. Барышня на протяжении всей книги сосредоточенно решала, какому б чародею вручить разбойную красу: то ли Распутину, то ли Легкобытову-Пришвину, то ли Круду-Грину… В финале Улю изнасиловали пьяные красногвардейцы; аллегория насколько прозрачная, настолько и банальная. Поруганная девица готова была руки на себя наложить, но узрела в небе крест, а немного погодя страдалицу увела с собой нищенка в грязно-розовой накидке, – розовый цвет символизирует постоянное присутствие Богородицы на земле: в скорбях, болезнях и искушениях. Mater Dei ex machina, – комментировать эту плесневелую банальность нет ни сил, ни желания.