Реми был готов умереть за неё тогда. И сейчас.

  А ведь он с нею даже не переспал!

  Даже ни разу не лёг рядом.

  Но однажды ночью Гэйла проснулась с придушенным криком. Она снова видела перед собой того, кому Гастон продал её в первый раз - его пьяный оскал, грубые руки, бесцеремонно сдёргивающие с неё платье. В её ушах загремел его лающий хохот, и она жалобно вскрикнула, охваченная животным ужасом.

  - Гэйл... Гэйла!

  Это был голос Реми. Он пролился в её затуманенное кошмаром сознание, словно струи августовского щедрого дождя - на охваченный пожаром лес:

  - Гэйла!

  Он даже не пытался коснуться её, пока она, всхлипывая и глядя на него остановившимися от страха глазами, беспомощно от него отползала. Протянув к ней руки, он звал и звал её, так ласково, как звала бы мать:

  - Гэйла... Гэйла...

  Она наконец со стоном уронила голову в колени и кое-как вымолвила:

  - Прости.

  - Ляг со мной, - шёпотом попросил он, по-прежнему не дотрагиваясь до неё. - Вот тут, у костра. Пожалуйста.

  Слишком измученная, чтобы спорить, она растянулась рядом с ним на попоне, отрешённо глядя в ночное небо. Он протянул было руку - пригладить её всклокоченные волосы, но тут же отдёрнул.

  От его крепкого тела исходило тепло, а дыхание было ровным и успокаивающим. И нервный озноб, сотрясавший Гэйлу, начала понемногу стихать, хотя она всё ещё была настороже, как пасущаяся в кустах лань.

  Реми всё-таки пригладил ей кудри - стремительным лёгким движением.

  - Сказочку хочешь? - весело спросил он. - Про братца Лиса и братца Черепаху?

  У неё вырвался дрожащий смешок, и, приняв его за согласие, Реми неспешно начал:

  - Грелся себе как-то на солнышке братец Черепаха, а мимо как раз пробегал хитрющий старый братец Лис...

  Он плёл и плёл эту немудрящую сказочку, изображая потявкивание братца Лиса и кряхтение братца Черепахи, а Гэйла просто слушала и слушала - не сказку, а его напевный голос... а потом твёрдо перебила его:

  - Я больше никогда и никому не позволю делать это со мной. Никогда. Лучше умереть.

  Реми молчал очень долго. А потом прошептал ей на ухо, повернувшись к ней:

  - Закрой глаза. - И, встретил её недоверчивый взгляд, мягко добавил: - Не веришь мне? Держи меня за руки.

  Господи, она никому не могла доверять в этом мире. Никому!

  Но ему - могла.

  Гэйла тоже повернулась на бок лицом к нему, неловко стиснув его шершавые пальцы, и закрыла глаза. Ресницы её непроизвольно вздрагивали, дыхание сбивалось.

  И она совершенно задохнулась, когда его обветренные губы коснулись её губ.

  О Боже, скольких мужчин она с омерзением приняла в себя за несколько проклятых недель своего рабства у Гастона! Но никто никогда её не целовал. Она сама брезгливо отворачивалась, пока они жадно щупали её грудь и задирали подол сорочки.

  Губы Реми ласкали её рот медленно и легко, но она ощущала эту ласку каждым нервом своего натянувшегося, как тетива, тела - влажный жар и медовую нежность его рта, мятный холодок зубов. Движения его языка напомнили ей движения соития, но она внезапно подумала об этом без отвращения. Тело её напряглось ещё больше, безотчётно прижимаясь к его сильному телу, но она не выпускала его рук, впиваясь в них ногтями, и её короткие всхлипы прорывались сквозь его поцелуи, которые становились всё жарче и неистовей. Но это не пугало её. Впервые в жизни всё нараставшая обжигающая волна возбуждения судорогой скручивала её нутро, затмевая разум.

  Время замерло. Осталось только это невыносимое блаженство, сладкая грешная мука.

  Раздвинув ноги, Гэйла вжалась пылающим лоном в твёрдое, как камень, бедро Реми и пронзительно вскрикнула, освобождаясь. Но так и не разжала пальцев, вцепившихся в его запястья, проваливаясь в темноту блаженного сна.

  Она знала, что они никогда не скажут друг другу ни слова о происшедшем.