Русская кампания 12 г. была первой и наиболее показательной войной ресурсов.

Наполеон все выиграл и устал.

Русские все проиграли и стали только злее и многочисленней.

Военная наука склонна преувеличивать роль генеральных сражений, упорно недооценивая: ресурсы тыла, протяженность коммуникаций, способность к быстрому восполнению людских потерь и сюрпризы климата. Великий маршал, король блицкрига (из восьми данных в России сражений он проиграл единственное – под Красным, на исходе кампании), Наполеон оказался слаб в стратегическом планировании длинной войны. Гений спринта (звезды малых дистанций всегда популярнее стайеров!) вышел на марафонский забег с неторопливыми и выносливыми мастерами – и спекся. Великую Армию раздавил не горячий грузин Багратион, считавшийся у Наполеона лучшим из русских полководцев, а медлительные главкомы Барклай и Кутузов. Справедливости ради следует отметить, что автором стратегии т. н. «заманивания», приписанной восторженными потомками Кутузову, был Барклай, прекрасно сознававший, что в лобовом столкновении с французами наша не пляшет: агрессор имел не только признанное полководческое, но и численное превосходство. Однако за месяцы планомерного отхода толки об измене верхов становились все громче, и дальновидный государь счел за лучшее сменить главкома с нерусской фамилией главкомом с русской фамилией, которому и досталась вся слава, хотя менять линию он и не думал. Он и в Бородино-то ввязываться не желал, но тут взяла верх «бойцовая партия» при штабе, навязавшая драку. Бородино спасло последующее реноме русской армии, не позволяя потомкам совсем уж присваивать победу над императором генералу Морозу, генералу Бездорожью и генералу Бескормице: все-таки в бойне 15 сентября легло 47 наполеоновских генералов, да и сам он признал, что таких жестоких сражений не знал ни до, ни после. Единственную в истории битву, которую обе стороны объявили своей победой, по справедливости следовало оставить за французами: русской армии она стоила половины личного состава и сдачи Москвы. После выигранных сражений победившие армии столицу (пусть и резервную) обычно не сдают.

Но разгрома с капитуляцией опять не вышло, а фуража с провиантом не прибавилось. Издавая свою блестящую историю наполеоновских походов в 1941-м, академик Тарле, конечно, вынужден был преувеличивать готовность русского народа к тактике «выжженной земли». Наполеона просто угораздило вторгнуться в по-настоящему бедный край, дававший с десятины втрое-вчетверо меньшую зерновую массу, чем плодородная Европа. Русский мужик, регулярно голодая, еще как-то содержал сословие дворянских дармоедов и служилое войско. Когда к ним прибавилось дополнительно 600 тысяч дармоедов иноземных, на путях сделалось шаром покати. Отступая, русской армии надо было что-то есть – она и съедала все, что было – а уж интервенты опустошали опустошенное совсем дотла. Ждать добрых чувств к поработителю от крестьянина, у которого изо рта вырывали уж самый распоследний кусок, было большим легкомыслием. Отойди Кутузов с арьергардными боями до Нижнего, а то и до Казани, великая армия элементарно сгинула бы в России – но это уже не входило в наши планы. Капитуляция, смерть или пленение Наполеона означали бы переход его европейских владений под юрисдикцию Англии, и без того пользовавшейся на континенте непропорциональным влиянием. «Дарить вам Европу ценой своих солдат я не намерен – хотя бы те солдаты и лезли в драку», – ответил фельдмаршал английским наблюдателям, склонявшим штаб к окончательному изничтожению ковылявших назад французских корпусов. «Мое дело их выгнать, а дальше трава не расти». И выгнал. И через четыре месяца умер. И трава стала расти так же плохо, как и раньше.

Российская авантюра обогатила военную мысль знанием об исключительной роли снабжения в условиях больших расстояний. Но куцые европейские масштабы и страсть к кавалерийским наскокам все равно затмевали рассудок хапуг. Сюжет «Боевого киносборника» 1941 г., в котором Наполеон с почты отправлял Гитлеру телеграмму «Пробовал. Не советую» казался бодряцкой агиткой, а был угрюмым пророчеством, крайне драматичным для обеих участвующих наций.

Жаль, почта в тот год работала плохо.

К 50-летию «Гусарской баллады»

Фильмов о первой Отечественной у нас и сегодня не рать, а к предыдущему 150-летнему юбилею вовсе не было: «Войну и мир» сняли только в 65-м, а пропагандистский «Кутузов», спродюсированный Сталиным посреди войны Второй, не считается.

Тут-то Рязанов и взялся за «Кавалерист-девицу».

Баек про младого корнета, объекта притязаний бесстыжей скотины-поручика, ходило столько, что идея сделать его женщиной ко всеобщему удовольствию была поистине наполеоновским ходом, за который отдельное спасибо драматургу А. Гладкову. Уже через год картину премировали на фестивале в Вене – а и где ж еще? Фривольный гусарский водевиль с усами и переодевалками, пуншем и обознатушками, фальшивыми испанскими братьями и тихой ненавистью к узурпатору, где все танцуют, влюбляются, стреляются и женятся, не мог не впечатлить город, где за 150 лет до того великий хурал победителей делил наполеоново наследство.

В России ликовали не меньше. Сборовая пьеска о том, как майорская дочь в лосинах и ботфортах сбежала в армию за чувствами, шла на русских подмостках с войны, а в этом уже была половина успеха. Обычно равнодушный к театру, на экранизированную оперетку русский народ валил в полном составе – тут Рязанов следовал опыту «Мистера Икс» и вместе с ним прокладывал колею грядущему триумфу «Крепостной актрисы» (1963) и небывалому, сумасшедшему, до сих пор ни в какое сознание не лезущему фурору «Свадьбы в Малиновке» (1967). Арии «Давным-давно» и «Я пью, все мне мало» регулярно крутились по радио, бывшему в дотелевизионную эру главным средством коммуникации. Одноглазый Кутузов-Ильинский, прикалывающий орден к сиське, вызывал в залах пароксизмы патриотических чувств. Повязки фельдмаршал не носил – а Ильинский надел, чтоб не пугать сограждан выбитым глазом, – что еще добавило образу пиратской лихости. Все как-то изначально затевалось по-венски – с озорством, восторгом, шампанским и румяными амурчиками, – обещая теплый прием, каким взрослые обычно встречают детский утренник с бумажной луной и бородами из полотенец.

На корнета Азарова утвердили дебютантку Ларису Голубкину, которая была жива, легка, при определенном комедийном допуске вполне могла сойти за мальчика и в полном соответствии с логикой распределилась два года спустя в Театр Армии. Дядьку играл переходящий на возрастные роли Николай Крючков, избранницу графа Пелымова мадам Жермон – суперзвезда советской музкомедии Татьяна Шмыга.

Но главные лавры фольклорного уровня свалились, как и следовало ожидать, на поручика Ржевского. До фильма в скабрезных анекдотах, по утверждению дедушки Рубинштейна, Наташа Ростова скрещивалась с безымянным гусаром; к славной годовщине он – хам, рукосуй, похабник и плут – обрел наконец имя. Юрий Яковлев рубился, рычал, скалозубил и отпускал реплики в сторону, его «Ха-ха!» и «Три тысячи чертей!» завершили образ героя стародавней войны. Оставляя их с из-обличенным корнетом тет-а-тет, эпизодический партизан Юрий Белов произнес нечто вроде «Буа-га-га» – этот жлобский хохоток тотчас ушел в массы.

Поручик пьяно свалился с экрана прямо в народ, одномоментно забывший, откуда эти чапайские усы и сабля: народ всегда уверен, что сам все придумал, что слова и музыка – его.

Неправда. Поручика Ржевского в 1940-м изобрел лично Александр Гладков – хотя и он вряд ли предполагал, до каких низин опростится в людских устах его герой, будущий неряха, жуир и гроза генеральских дочек.

Ноздрев-Задерищенский.

Герой, так сказать, Советского Союза.