– О боже, Хелен, – выдыхает Дэниэл. Я слышу улыбку в его голосе, но понимаю. что сама не в силах оторвать глаз от изображения нашего сына, от его непропорционально большой головы, скрюченного тельца, которому еще предстоит расти. Целых четырнадцать недель.

– Это пуповина. Вот здесь, видите? А это плацента,

На экране пульсируют синие и красные пятна – кровообращение.

– Та-ак. Сердце в норме, легкие хорошие. Спинной мозг в норме. Сейчас определим толщину воротникового пространства… на первый взгляд в норме.

Иногда на экране мелькает нос или ручка – нечто человеческое, и мы с Дэниэлом, переглянувшись, вновь приклеиваемся глазами к монитору. Оба издаем одинаковые звуки – нечто между нервным смехом и возгласами удивления. Потом датчик смещается, высвечивая другие контуры. Контуры, напоминающие то ли человека, то ли рептилию.

– Все замечательно. Ребенок – само совершенство, – объявляет врач. Маска приглушает ее голос. Я закрываю глаза, приберегая ее слова на потом, как монеты в кошельке. Мой малыш здоров. У него никаких проблем. Само совершенство.

Узистка снова берется за датчик, аккуратно сдвигает его к моему бедру. На экране появляется рука.

– Видите? Малыш машет.

Я смотрю на Дэниэла и улыбаюсь, видя его зачарованное лицо. Он опять сжимает мою руку, но глаз от экрана не отрывает. Образ ребенка отражается в стеклах его очков – двух освещенных черно-синих квадратах. Врач включает свет и дает мне салфетки.

– На сегодня все. Снимок я вам распечатаю.

Я опять обращаю взгляд на мужа. Он по-прежнему смотрит на экран, и все его лицо залито слезами.

– Бог мой, Дэниэл, – со смехом замечаю я, – ты еще хуже, чем я.

Он будто и не слышит меня. Его глаза прикованы к застывшей рамке на мониторе, в которую заключена крохотная ладошка. Врач выключает экран, изображение исчезает, но мой муж продолжает смотреть на серый монитор.

– Дэниэл? Что с тобой?

Он роняет голову в ладони, его плечи трясутся. Я обнимаю его одной рукой. Врач возвращается, останавливается перед нами, не зная, как себя вести. Одну за другой с треском снимает латексные перчатки. Поглядывает на часы. У нее на очереди следующая пара.

– Дэниэл? Очнись, нам пора.

Я глажу мужа по спине, наклоняю голову, пытаясь поймать его взгляд. Но он все равно никак не может остановиться.

В Гринвич-парке есть старинные дворовые арки. Он заметил их еще в первый раз, как пришел сюда. Даже когда светит луна, они прячутся в тени. Ночью он идет через парк, мимо череды скрюченных деревьев, склоненных на одну сторону ветром, что беснуется на холме. Его длинная тень вьется на асфальтированных дорожках, которые расчерчивают газоны крест-накрест. Она вынуждает его выслеживать ее, по запаху горячей крови.

Ей нравятся арки. Переулки. Стены, увитые плющом, мокрым от дождя. Задние фасады церквей. Даже кладбище с могильными камнями, выстроившимися в ряд вдоль тропинки. Темные холодные укромные уголки, где она одна источает тепло. Она хватает его, крепко. Они быстро двигаются, на четвереньках или по стеночке. Кусаются, царапаются, ногтями впиваются друг другу в запястья. По завершении она хватает ртом воздух, будто тонет, и в тот момент он не чувствует себя ни старым, ни молодым, ни богатым, ни бедным. Даже не чувствует себя самим собой. Он просто существует, бодрствует в темноте. Животное. Полное жизненных сил.

Хочет ли он, чтобы их разоблачили? А она? Он не уверен. Бог знает чего она хочет. Сам он жаждет только этого ощущения – ощущения, что он падает. Если упадет на землю – умрет. Но пока падает, он живой до кончиков ногтей.

Порой он думает, как бы обошелся без этого. Как бы он существовал? Трудно сказать. Он не уверен, что смог бы дышать, если б не знал, что все это случится снова.

Пока мы оба ходили на работу, это не имело значения. Но теперь, когда я вынуждена сидеть дома, ремонт все больше и больше действует мне на нервы. Мое терпение на исходе, требушится, как истрепанный подол. С каждой новой напастью из него вылезает очередная ниточка.

Идея реконструкции дома принадлежала Дэниэлу. Поначалу я сомневалась, что нам это нужно: наш дом нравится мне таким, какой он есть. Вокруг разбит сад, который любила мама. В саду благоухают цветы: наперстянка, живокость, плетистые розы. Согласна, ванная на нижнем этаже – это прошлый век, равно как относительно небольшие кухня, кладовая, столовая и гостиная, занимающие отдельные помещения. Но для старинных домов, как наш, это типичная планировка. Прежде меня это никогда не напрягало. Да и потом, кто ж позволит сносить стены в доме, который входит в перечень зданий, представляющих историко-архитектурную ценность?

В конечном итоге Дэниэл убедил меня: с появлением детей, объяснил он, нам понадобится просторная современная гостиная – открытой планировки, чтобы малышам было где побегать, с хорошим естественным освещением, которое обеспечит стеклянный потолок. Дэниэл понимал, что чиновники из «Английского наследия»[2] не разрешат нам перекроить старинный дом или расширить его с задней стороны, добавив к нему современную пристройку. Но им понравилась его идея «подземного дворика» – огромной гостиной-столовой типа студии с островком ультрасовременной кухни посередине. Особенно с учетом того, что с земли, кроме огромного потолочного окна на месте патио, практически ничего не будет видно. С одной стороны от центрального «дворика» разместятся винный погребок и прачечная, с другой – кабинет Дэниэла. Из нашего прежнего подвала наверх поднимется новая лестница, ее площадка будет находиться на месте бывшей ванной.

Проект переустройства дома – мечта Дэниэла, и я не хочу постоянно наказывать его за это. Я ведь вижу, что он морщится, когда замечает, как я, нагнувшись, стираю пыль с новой переносной кроватки для малыша, которая совсем не отличается дешевизной и сейчас занимает почетное место в холле. Или как я тягаю наверх чайники с кипятком, чтобы приготовить ванну, поскольку воду отключили. Но с каждым днем беременности я прибавляю в весе, живот растет, и мне все труднее мириться с мелкими неудобствами, которые, наслаиваясь одно на другое, делают мое существование невыносимым. Всюду отвратительная грязь. Постоянное присутствие в доме чужих людей. Рев перфоратора, от которого голова раскалывается. Порой я даже слышу его во сне. А пробуждаясь, понимаю, что шум мне не приснился, что ремонт продолжается.

Я сказала Дэниэлу: меня беспокоит, что, уйдя рано в декретный отпуск, я обречена многие недели торчать дома одна. А он тогда закатил глаза и, набив рот тостом, рассмеялся:

– Ой, да ладно тебе, Хелен. Это же здорово! Телик смотри не хочу целый день, ешь печенье.

Потом, увидев мое лицо, он перестал жевать и положил руку поверх моей.

– Прости, любимая. Я поговорю с ремонтниками, хорошо? Они постараются меньше шуметь и пачкать.

Да, постараются, как же!

На следующее занятие для беременных я опять отправляюсь с головной болью, вызванной визгом и тарахтением сверла. Боль дикая, словно голову сжимают с двух сторон, выдавливая мозги и глаза. Прихожу рано. Грузно опускаюсь за столик у двери, чтобы перевести дух.

– Хелен! Ты уже здесь!

Это Рейчел. Она стоит у бара. На ней короткое джинсовое платье-халат, явно не для беременных: пуговицы на животе едва не расстегиваются. На ногах у нее шлепанцы цвета лайма. Она подходит к моему столику и усаживается, не удосужившись спросить разрешения. В руках у нее два бокала с апельсиновым соком. Вблизи я вижу, что она неправильно нанесла на щеки румяна, отчего ее лицо кажется перекошенным, как криво повешенная картина.

– Вот наконец и твой апельсиновый сок. Ха-ха! Всего лишь с недельным запозданием. Смотри, я тоже сок пью. Как порядочная женщина. Не бойся, я ничего не подсыпала!