В конце концов я оставила попытки договориться о встрече с коллегами по работе. После того, как в последний момент отменился один ланч, затем еще один, я поняла, что зря стараюсь. У моих коллег много других дел. Во всяком случае, на меня у них времени нет. Меня уже забыли.

Теперь я чаще наведываюсь в клинику, у меня повышенное артериальное давление. Акушерки внимательно осматривают мои лодыжки, проверяют, нет ли отеков. С озабоченностью в лицах спрашивают, не кружится ли у меня голова, нет ли одышки. По дороге домой я чувствую, как тревога постепенно уходит. Но потом с каждым днем беспокойство снова растет. И так до следующего визита к врачу.

Я взяла в привычку подолгу заниматься рутинными делами, иногда с обеда почти до самого вечера, – чтобы скоротать время, отвлечься мыслями от ребенка, от бесконечных сомнений. Если небо чистое и светит солнце, я развешиваю в саду белье, обычно включив на полную мощь радио, чтобы не слышать шума строительных работ и топота рабочих, таскающихся туда-сюда через кухню. Порой, когда грохот особенно невыносим, я иду в парк – гуляю, сажусь в кафе, чтобы почитать книжку и выпить чаю в тишине и покое. После снова возвращаюсь в дом. На ужин готовлю изысканные блюда, нарезая овощи аккуратными многоцветными горками.

Сегодня по крышам стучит дождь, окрашивая шифер в цвет мокрого асфальта. Я решаю посвятить утро уборке на верхнем этаже – уборке тех комнат, на которые не покушаются ремонтники. Полагаю, это попытка воссоздать некое подобие порядка, внушить себе, что я контролирую ситуацию. Первым делом разбираю шифоньеры, освобождая полки для вещей ребенка. Старую одежду запихиваю в мешки: отдам ее на благотворительность. Потом принимаюсь за выдвижные ящики и стенные шкафы. Ловлю себя на мысли, что эти занятия, их неспешный гипнотический ритм начинают мне нравиться. Я сижу на ковре в спальне, слушаю по радио «Женский час». Рядом стоит кружка с ромашковым чаем, между коленями у меня зажата старая коробка, которую я сняла с гардероба Дэниэла. В окна хлещет дождь.[6]

Полагая, что в коробке лежат лишь университетские учебные материалы Дэниэла – конспекты, курсовики, книги по архитектуре – и почти все это пойдет на выброс, я начинаю разбираться. Подолгу задерживаюсь на каждой странице, пальцем водя по его записям, сделанным столь знакомым для меня почерком. Бесконечные строчки слов, написанные синей авторучкой – единственным подарком его отца. С улыбкой я вспоминаю, что в университетские годы у Дэниэла вся ладонь от подушечки мизинца до запястья вечно была испачкана чернилами.

Вспоминаю, как первый раз по винтовой лестнице вскарабкалась в крошечную комнату Дэниэла на чердаке с видом на Кингс-парад[7]. Робко постучала и, пытаясь придать голосу непринужденность, спросила, не хочет ли он пойти в бар. Дэниэл поднял голову от учебника. На лицо его из окна падал вечерний свет. Он поправил на носу очки и улыбнулся, словно впервые увидел меня. Словно понял, о чем я на самом деле прошу. «С удовольствием», – ответил он. У меня, помнится, перехватило дыхание: как, оказывается, все просто. И чего я так долго тушевалась?

Я вспоминаю наши университетские годы. Двое студентов в комнате на чердаке. Я любила смотреть, как он спит, упивалась им, балдела, как от наркотика. Его грудь размеренно вздымалась и опускалась, свернутая ладонь покоилась на подушке. Неужели это были мы? Возможно ли, что мы все еще те же? Я вспоминаю, как мы весело смеялись – над чем угодно. Как болтали до рассвета. Как прикасались друг к другу, даже без всякой надобности. Просто потому, что это было приятно. Я затаивала дыхание, глядя на него, на линии его бровей, на его мускулистое тело, на улыбку, которая появлялась на его губах только тогда, когда он искренне чему-то радовался. Да, я до сих пор его люблю. Мы любим друг друга. Но порой мне трудно вспомнить, когда мы последний раз прикасались друг к другу, просто так. Когда я последний раз смотрела на него. Когда мы по-настоящему смотрели друг на друга. Разве это нормально? Или так быть не должно?

Под курсовыми работами я нахожу документы, связанные с расследованием аварии. Есть даже копия завещания моих родителей. Как все это попало в его университетские материалы? Пытаясь ни во что не вчитываться, не думать о том кошмаре, я быстро сортирую по стопкам бумаги – завещание, его заверенная копия, полис страхования жизни, бесконечное множество прочих документов, оформление которых, как казалось в свое время, навечно поглотит нас.

И вдруг вижу – сбоку торчит уголок плотной бумаги. Это старая фотография, на которой запечатлены я, Серена, Рори и Дэниэл в годы учебы в Кембридже. Серена стоит в центре. На ней алая накидка с капюшоном, распущенные волосы перекинуты через одно плечо. Наряд ее я сразу узнаю. Это – костюм, в котором Серена исполняла главную роль в одном из университетских спектаклей. Постановка была необычная – сюрреалистическая трактовка каких-то старинных сказок. В университете Серена занималась в драмкружке. Я никогда не понимала этого увлечения. Она даже уговорила ребят принять участие в спектакле. Они тоже оба в костюмах – в костюмах, которые я помогла сшить. У Дэниэла на голове длинные заостренные волчьи уши; у Рори на боку висит топор из фольги. Он играл роль дровосека – героя. А вон и я, выглядываю сбоку. Из нашей четверки только у меня одной была роль без слов.

Я осторожно беру фотографию. Она измята в хлам, будто ее сначала скомкали, а потом снова разгладили. Перевернув снимок, я вижу, что в действительности он был разорван, а потом старательно склеен. На обороте четыре маслянистых бледно-голубых пятнышка, по одному в каждом углу. Они наводят меня на мысль. Это, наверноее, то самое фото, которое я содрала со стены на девичнике, устроенном Сереной. Как оно здесь оказалось, черт возьми?

Я вспоминаю тот ужасный уик-энд в Корнуолле, много лет назад. До этого мне не случалось бывать на девичниках. Самой мне и в голову бы не пришло предлагать людям потратить кучу денег на то, чтобы отметить мое вступление в новую жизнь, мое замужество. Помнится, я очень обрадовалась, что меня тоже позвали, хотя приглашение, присланное по электронной почте, было почему-то написано в приказном тоне. Если честно, я не знала, чего ждать. Думала, что, возможно, нас будет человек пять-шесть – только самые близкие ее подруги, личный повар. После ужина, возможно, поиграем во что-нибудь.

В подарок Серене я везла особенное вино – ее любимое, из урожая того же года, что мы пили на ее двадцать первый день рождения. Я искала его несколько недель. Хотела удивить. Сидя в поезде, воображала, как вручаю ей эту бутылку с гладким горлышком. Как она будет тронута. Как заблестят от радости ее глаза.

Разумеется, едва я прибыла туда, мне сразу стало ясно, что я напридумывала себе бог весть что. Видимо, я все неправильно поняла и лишь впустую потратила время, готовя свой изысканный подарок. Во-первых, я долго стояла под дверью, давила на кнопку звонка, но его звук тонул в потоке гиканья и свиста, доносившихся из дома. Я ждала, ждала, чувствуя, как у меня коченеют руки, а бутылка в сумке становится все тяжелее. Наконец мне открыли. У девушки, что вышла на мой звонок, было удлиненное лошадиное лицо, грудь пересекала нейлоновая лента с яркой надписью «Подружка невесты».

– Эмбер. Вряд ли мы знакомы, – произнесла она.

– Простите. – извинилась я, и сама не зная за что. – Меня зовут Хелен. – Я протянула ей вино. – Это для…

Очередной взрыв смеха в доме вынудил меня умолкнуть. Пока я думала, что сказать, Эмбер забрала у меня бутылку, и мы пошли на кухню.

– Спасибо, – с рассеянным видом поблагодарила меня девушка. – У нас как раз красное закончилось.

Все сидели в гостиной, шумно галдели, сбившись в кучки. На диванах я не увидела ни одного свободного местечка и потому села на пол. Наконец мне удалось перехватить взгляд Серены. Она мило изобразила радостное удивление, улыбнулась мне, помахала, но тут же отвернулась и снова увлеклась разговором. Меня она почти не замечала.