– Не хочу засорять мозги лишним хламом. Я читал про одного математика, он даже яичницу не умел приготовить, не знал, как включить стиральную машинку, весь этот бытовой срам, за него делала жена, но он, в отличие от меня, был гениальным человеком! При этом себя гением, он не считал. Скромность- человеческая добродетель. Я тоже такого мнения, ведь зачем мне знать программирование, если за меня это сможет сделать специально обученный человек. Я гуманитарий! Географ! Но не историк,– подобными восклицаниями, он иногда доходил до звёзд, ничего при этом о звёздах не знал. Хохол не был идейным человеком, то есть фанатиком. Он понимал и уважал тех, кто бросался под танки, с криком: "За Сталина!". И уважал сам факт рождения идеи. У него в голове вертелось множество идей, но он не мог сделать выбор ни на одной из них. Он был не против работы, но работать не хотел. Хотел машину, но с личным водителем, желательно девушкой. Чтоб можно было кататься и бухать. Закончить автошколу не входило в его планы. Мечтал воспитывать сына по собственному методу, но не думал о женитьбе, и совместной жизни с будущей женой. Хохол любил родителей, но не считал нужным помогать им материально: "Я и сам нуждаюсь, а им- то, зачем!?"– он весь состоял из противоречий. Совершал ошибки и преступления, находил своим действиям оправдание. Воровал и считал себя Робин Гудом. Он жил и думал: "Как бы так, чтоб повеселее, только без тюрем, чтоб остаться в истории…"– и снова попадал под меч русского правосудия.
– Знаешь, о чём я подумал, что мою повесть никогда не будут читать в школах,-Поэт после ужина забрался на свободную шконку рядом с Хохлом.
-Читать в школах… школы это не показатель. Мы тоже не изучали Бродского, так что теперь Бродский не поэт? Поэт, оставь эти мысли- будут читать, или не будут это уже не твоя забота, а забота Бога. Я если жив буду, прочитаю, и уже значит всё прошло не зря, чем отличается один любящий читатель от миллиона равнодушных…Это как с женщинами, спал я с многими, а любил одну. На чём мы с тобой остановились?
– Вид из окна.
– Хорошо… От первинтина мозги превратились в хлебный мякиш. Водка не прошибает мозги, а напитывает. В день, когда мать забрала ключи, я уже был на уходах. От самогона мякиш разбух и забродила. Слёзы накатывались на глаза. Не помню, сколько мы выпили с Гришей, пить мы начали после обеда. Я не остался у него ночевать и побрёл домой. Если носить с собой нож, рано или поздно в кого-то воткнёшь его. Если суицидник носит в кармане лезвие, то рано…он вскроет вены. Я носил с собой лезвие, чтобы резать скотч на тремпелях с одеждой, когда промышлял на рынке. Чем ближе я подходил к дому, тем сильнее потели ладони. Я сжимал в кулаке, завёрнутое в бумагу лезвие. Сел на ступени, возле двери в квартиру и не решился постучать, завернул ладонями лицо. Пьяные мысли не щадили душу, когда я порезал предплечье, провёл точно по шишке на вене. Затвердение образовалось, когда задул неточным попаданием иглы в вену. Кровь брызнула на пол, я даже на миг почувствовал наслаждение, и может, даже улыбнулся, что поборол страх. "Вот и всё,"-подумал я." Отъехать бы теперь быстрее, хорошо полоснул, вену достал. И пусть они утром поплачут…"Не знаю, что я доказывал и кому? Хотел, наверно, сказать, что я не виноват, что это жизнь такая, а я не хочу никого мучить. Хотелось плакать, но слёзы не текли. Голова кружилась больше от выпитого, чем от потери крови. Поражённая, исковерканная наркотиками душа, испугалась, внутри дрогнуло, и вдруг перехотелось умирать. Я постучал. Сначала тихо, потом сильней. Открылась дверь, мать закричала от увиденной крови и крикнула отца, я весь сник, сполз, почти лёг на ступенях. Меня словно раздавило. Лицо матери не помню. На лице отца была такая боль, слёзы были в его глазах. Он заволок меня в прихожую." Дурак, что ж ты делаешь, дурачок."– Я вытянулся в полный рост на полу, и меня конкретно прорвало, я похоже испытал тогда, самый настоящий истерический припадок. Кричал: "За…ла, эта грёбанная жизнь! Я не хочу так жить! Лучше сдохнуть! Папа, за что мне так!? Мама! Простите меня!"– Мать побежала за медсестрой соседкой с четвёртого этажа и чтобы позвонить в скорую помощь. Не помню чем, то ли ремнём, то ли тряпкой, отец стягивал мне руку выше локтя, было очень больно. Он не знал, что делать, и если бы больница была рядом, он на руках бы меня донёс, схватил бы и побежал. Дверь была открыта настежь, и отец вертел головой то на меня смотрел, то на площадку." Ну, и дурачок, балбес."– его взгляд выражал боль и нежность, а я кричал, уже и не вспомню что…
Это не мемуары отчаявшегося человека, заглянувшего за дно. Это боль, невыразимая душевная боль. Невозможно терпеть всё, что происходит внутри. Лучше было бы уже пускать слюни и ничего не соображать. "Было бы"– раздражает этот глагол с частицей.
Хохол сидел за глупую ситуацию в очередной раз. Хотел вынести из магазина батарейки, он каждый раз думал, что будет брать товар до тысячи рублей до уголовки, и снова жадничал. Набивал свою сумку до отказа. Когда он вспоминал об этом, его лицо кривило так, будто он съел целый лимон. Начал читать Достоевского "Идиот". Провидение какое-то, своевременная книга. Он мог смотреть в одну точку, а потом резко начинал произносить: "Дебил! Кретин! Олень!"– Поэт понимал, что он снова ругает себя. В карантине Хохлу попался сборник Есенина, это тоже стало для него закономерностью. Он попадал в тюрьму, и ему в руки попадали стихи Есенина. В Краснодаре он нашёл стихи Есенина под нарами. Углы книги успели обгрызть крысы. Его возмущению не было предела, как можно забросить Есенина под нару. Если за его творчество люди раньше сидели, страдали. Он ходил и днём и ночью в фуфайке, а Есенина носил в рукаве. И при каждом удобном случае, когда не играл в нарды и ни с кем не общался, наслаждался чтением стихов. И вот теперь сборник Есенина лежит под его подушкой в цветном зелёном переплёте с пейзажем золотой осени, той самой рощи…
Хохол продолжил.
– Пришла мама, медсестра. Я смог разглядеть лицо матери. Она бы жизнь свою отдала, чтобы не видеть меня таким. Валентина пыталась меня успокоить, сейчас приедет скорая, всё будет хорошо. Перебинтовали руку, отец продолжал сидеть надо мной. Трагедия в квартире номер- сорок девять. Сын наркоман не хочет жить, родители спасают его. Я долго кричал, рыдал, и когда приехала скорая помощь, смолк. В древнем УАЗе, меня положили на сидения, так трясло, что я пытался упасть, что-то говорила мать. Моложавая медсестричка, сказала: "Не прикидывайся, что умираешь, у нас ещё никто не умирал!"– я специально начал сползать на пол и огрызался. Раздражение закрадывалось в меня всё настойчивее. Я понимал, что уже не умру, меня спасли. Осознавал свою трусость. И зачем я постучал в дверь, истёк бы кровью, да и дело с концом,– думал я. Позже я неоднократно резал вены, ручейки крови растекались в разные стороны, и кровь не нужно останавливать, она всегда переставала течь сама. Я резал две руки одновременно, но ничего не случалось кроме головокружения. А так хотелось потерять, хоть раз, сознание. Тогда же я думал, что кровь из вены, не остановится, и будет течь, пока человек не умрёт. В травматологии под наркозом, я не чувствовал боли, только какое-то щекотание в порезе. Мне, оказывается, зашивали вену. Врач расспрашивал меня про употребление, говорил, что я молодой, и у меня вся жизнь впереди. Наркоз и препараты подействовали на моё настроение, мне стало весело. Было много света в палате, и, по-моему, доктор был в очках.
-Может сообщить в психбольницу, ведь у него явные отклонения.– мать ответила:
