Тут были все сливки общества, сливы общества и даже один слив общества. Тут была деспотия духа и бреющий полёт мысли, конструктивные диалоги и деструктивные монологи, великие свершения и мгновенные решения, красное краснобайство и пустое пустозвонство. В общем, это очень напоминало обычное совещание. Поэтому сэр Исаак Ньютон сидел и помалкивал, стяжая позолочёные свои лавры. Но с каждой минутой жажда излюблененной фразы всё больше томила великого учёного сэра. Поэтому он набил трубку ароматным табаком Казбек, который обычно курил только в компании двух лучших друзей, Гоголя и Арарата, второй из которых был коньяк. Мало-помалу вся палата лордов наполнилась ароматным дымом, который остальным присутвующим казался, почему-то, едким и тошнотворным. Случилось, наконец, то, чего и добивался Ньютон. Окно распахнули настежь с целью впустить свежего воздуха, обменяв его на палатный смрад. Ньютон огляделся, набрал воздуха в грудь и откупорил уста с целью выпустить оттуда коронную свою фразу, как вдруг послышался сонный голос Роберта Гука.

– Закройте окно, дует! – только и сказал он и продолжил спать, будто ничего только что не произошло.

Все ясно поняли, что только что произошло совсем не ничего, а самое настоящее чего. Это чего было чегое любого чего до него. И, наверное, будет чегое и после. Это было такое ЧЕГО, что все одновременно смолкли и смотрели на Ньютона и во все его глаза, которых было два по самым скромным подсчётам.

Набранный в великую грудь великого учёного сэра воздух не знал, куда ему деваться и пробовал сочиться потихоньку то тут, то там.

– Флюууууууусссссссьффффффффюуууууууыыыыыыыххххськ – это был звук сдувающегося учёного, которого проткнули брошенной невовремя фразой. И звук этот исходил от Ньютона, оседавшего тряпкой прямо на заплёванный пол палаты лордов. Кое-как величайшего учёного подхватили, надули и водрузили на место. Много интересных эпитетов пронеслось тогда в великой голове великого сэра Исаака Ньютона, и все эти эпитеты относились исключительно к Роберту Гуку. Невозможно воспроизвести эти филигранные, утонченные, выдающиеся фразы. Примерно, они звучали так: "Вот оппонент, идейный противник, риторический баталист!" Вслух же

великий сэр сказал слежующее:

– Есть такая партия! – и стушевался ещё больше. Но что ещё он мог сказать?

Сразу после восклицательного знака Ньютон решил во что бы то ни стало отомстить Гуку за этот досадный конфуз. План был элементарный, но занимал около двадцати лет. Предполагалось, помимо прочего, стать Гуку лучшим другом, крестить его детей, помогать финансово всему семейству и вообще стать благодетелем. И вот, когда уже никто не будет ждать подвоха, вот тогда… тогда… Как раз здесь появилось у Ньютона затруднение. Он не мог придумать, что тогда. То наказание казалось ему недостаточно суровым, то наоборот, избыточно жестоким.

Давно уже палата лордов отскрипела пружинами коек и выдувала ноздревые мелодии, а великий учёный всё ломал голову и никак не мог её сломать. Он кидался из одной крайности в другую, отчего крайности обцарапались и в некоторых местах погнулись. А одна крайность даже треснула под натиском великих киданий великого учёного. Эти самые кидания и разбудили всех обитателей палаты лордов. Потому что кидаться из крайности в крайность процесс достаточно шумный, практически балаганный. Учёные спросонья даже немного матерились в адрес Ньютоновских киданий и желали ему привелигированных мест в очереди на смертное одро. Не забыли упомянуть и Ньютоновскую любимую матушку, а самому величайшему сэру пророчили долгий путь с эротическим подтекстом. Польщенный неожиданным вниманием к своей нескромной персоне, Ньютон всё больше кидался на крайности, и атмосфера в палате лордов приобретала оттенок красного раскаленного металла. Но тут встал кто-то, похожий на Кириллова-Мефодьева, младшего научного сотрудника. При ближайшем рассмотрении, впрочем, это оказался именно он. Младший научный сотрудник, в свою очередь, подозрительно напоминал Гоголя носом, усами и причёской. И если бы не увесиситые очки на носу, портившие фасад любого лица похуже усов, то его вполне можно было бы принять за Николая Васильевича. Да мало ли кто там на кого похож, это личное дело каждого. Кириллов-Мефодьев аккуратно обошёл балаганный шум и приоткрыл окно настежь.

– Закройте окно, дует! – автоматически бросил Ньютон свою коронную фразу. Фраза шлепнулась на пол и, покружившись затихающей монетой, твёрдо водрузилась под открытым окном, как памятник скульптуры. И в тот же миг все всё поняли, а в душу Ньютону снизошло умиротворение и опочивальня.

– Что ещё за опочивальня такая? – удивился Кириллов-Мефодьев, снимая очки, чтобы лучше разглядеть удивительное слово, – разве она может в душу снизойти? Ну ладно умиротворение, это я понимаю. Но при чём тут эта самая опочивальня?

– Главное – не само слово, – неожиданно сказал Ньютон, на которого и умиротворение, и опочивальня подействовали одинаково благотворно, – главное – это его послевкусие. Покатай слово по нёбу, пропусти меж зубов и станет понятен его истинный смысл, сокрытый за забором из словарей и условностей.

Тут все принялись катать опочивальню по нёбу и пропускать меж зубов и так это всем пришлось по вкусу, что до самого утра палата лордов не ложилась спать, а всё катала и пропускала, пропускала и катала. А великий учёный сэр Исаак Ньютон, обретший безмятежность, сладко спал и уста его замерли в счастливой улыбке.

Как известно, у сэра Исаака Ньютона была роскошная фазенда в Лондонской области, в деревеньке Ньютоновке. Триста душ крепостных трудились на полях и огородах, в садах и полисадниках, на клумбах и в прочих местах. Поговаривали, что выстроил он всё это великолепие для своей содержанки и душевной зазнобы, баронессы де'Люкк. Но сам Ньютон эти слухи полностью подтверждал. Баронесса жила там каждый год с апреля по март на такую широкую ногу, что не всякий сапожник взялся бы справить на эту ногу обувку. Благо, состояние великого сэра было целым, так как ни утки, ни куры и никакая другая пернатая живность его не клевала. Про Ньютона так и говорили крестьяне: "у барина целое состояние, денег – куры не клюют".

Сам же великий учёный сэр поговаривал так:

– Чтобы чего-то выдумать, нужно хорошенько подумать. А в городе что? Пароходы гудят, лошади ржут, трамваи туда-сюда. На улицу выйдешь – броуновское движение, дома сидишь – каждые пять минут гости, поклонники, почитатели. Поразмаслить не дадут.

А на фазенде давали. Баронесса де'Люкк об этом неустанно хлопотала. Но однажды она не дала Ньютону витать в эмпиреях. А случилось это так:

Величайший учёный лежал на диване, а на лице у него лежал, в свою очередь, отпечаток полёта мысли. Было видно, что великая фантазия великого сэра выполняет высший пилотаж, выделывая немыслимые виражи. Баронесса всё ходила вокруг и, наконец, не выдержала.

– У тебя что-то болит, Ися, любимый мой? – спросила она с тревогой глядя на виражные гримасы учёного.

– Нет, – бросил Ньютон короткий и острый ответ, вонзившийся японским сюрикеном прямо над головой баронессы. Спугнутая ненужным вопросом чёткая мысль умчалась ввысь, обдав великого учёного сэра лёгким ветерком несвершённого открытия. Мадам де'Люкк с удивлением глянула на блестящий металл ответа и примолкла. Но хватило её только на час. Просто она приняла виражи за витражи, а какая дама устоит перед великолепием элемента декора.

– Может быть, ты голоден? – вытолкнула баронесса изо рта осторожный вопрос, который подкрался к Ньютону и тихонько влез ему в ухо.

Сэр Исаак Ньютон схватил неуспевший скрыться в ухе кончик вопроса, вытащил его, скомкал и что есть силы швырнул в закрытую форточку. Атмосфера накалилась настолько, что даже стеклянные осколки опадали на пол подобно сухому осеннему листу. Баронесса де'Люкк закрыла глаза и притаилась за закрытыми веками. Она была женщина от носа до макушки, а какая женщина может оставить в покое своего мужчину после двух отвергнутых вопросов?