Миг счасть

я

Ньютон, как известно, терпеть не мог Аристотеля (которого ещё некоторые называют Леонардо да Винчи). Потому что этот субъект открыл прямо всё, а Ньютон только всё остальное.

Например, Ньютон открыл комплекс неполноценности и тут же стал его всесторонне использовать. И до того он захандрил, что даже когда на рыбалке плевал на червя, тот и не думал извиваться, как полагается порядочному земляному обитателю.

Внезапно появился слух и пошёл по миру. Говорят, этот слух создал сам Ньютон, потому что, а кто ещё? Шёл этот слух, шёл себе спокойно, пока не добрёл до города под названием Нежин. А там его уж Гоголь перехватил, чаем стал напаивать и говорит:

– Толкуют, что я второй том мёртвых душ сжёг.

А слух (которого, кстати, звали Акимом, потому что так и его батюшку звали, и деда. У них в семье вообще сколько памяти хватает все по мужской линии Акимы Акимычи. Прямо хохма) спрашивает:

– Кто?

А Гоголь отвечает:

– Я.

Не клеился у них разговор, в общем. Так Аким Акимыч и не понял, почему это Гоголь Николай именно Васильевич, а не Николаевич. Ну, что сказать, скудного ума попался слух. Где-то Ньютон всё таки недоробатывал, хотя и был величайшим учёным.

– Ладно, – говорит слух, – я чего брожу-то. Там Ньютону плохо, захандрил совсем. Даже стал утверждать, что он не самый великий учёный, представляете.

А Гоголь, надо сказать, он был величина в своё время. У него авторитет был непреракаемый. Ведь Гоголь, ни много ни мало, тоже кое-чего изобрёл. Поговаривают даже, что он целую Украину выдумал. А до него, мол, там вообще была пустота. Максимум слепень корову укусит и всё.

Поехал Николай Васильевич тогда к Ньютону, а того дома нету. Оказалось, учёный переехал в пучину отчаяния и оттуда и носа не кажет.

– Пучина, конечно, это хорошо, это здорово, – думает Гоголь, – да вот только отчаяние ни к селу ни к городу.

Решил Гоголь не сдаваться и во что бы то ни стало вытянуть Ньютона из берлоги самобичевания на свежий воздух самоуважения.

Подошёл к пучине, стучится в нечто, напоминающее дверь только если представить, что дверь выглядит как смесь улитки с туманом.

Стук. Тишина. Стук. Тишина. Сильный стук. Сильная тишина.

А Гоголь решил не сдаваться, поэтому достучался таки. Тут из пучины голос дребезжащий, как трамвай на повороте. И очень этот трамвай недоволен, что его на повороте побеспокоили.

Николай Василич орёт:

–Месье Ньютон тут живёт? Есть задача для самого великого учёного, нужна его помощь.

А у Ньютона сердце доброе, да и характер наполовину из велюра, а на две трети из пера гагары. Ох и натерпелся он с этими материалами, но это в другой раз, история длинная, метров 700 примерно.

– Ладно, – отвечает Ньютон, – ближнему помогать – себя уважать. Вот, кстати, придумал пословицу, дарю. Можешь, записать, мил человек.

– Пойдём только отсюда, – говорит Гоголь, – я эту сырость пучинную на дух не переношу.

Нежданно-негаданно они очутились у Ньютона дома. По пути, правда, пришлось заглянуть то в кабак, то в харчевню, то в ресторан, то в паб, то в бар, то в шашлычную, то в гастроном, то в рюмочную, то в… в общем, заглянули в пару мест, что называется. После такого они совсем подружились и не называли друг друга не иначе как Колюнчик и Исянчик.

Надо сказать, Гоголь ещё на всякий случай быстренько вернулся к пучине отчаяния и всю её ножницами разрезал на лоскуты. А лоскуты положи в карманы. А карманы выбросил в реку. А реку выпили птицы. А птиц съели дикие лошади. Что там дальше было, можно только догадываться, достоверно уже не скажешь. Но только ясно, что Гоголь избавился от пучины отчаяния навсегда. По крайней мере, от конкретно этой пучины.

– Колюнчик, – говорит Ньютон после того, как они выкурили по трубочке и набивали по следующей, – ты чего хотел-то?

– Да вот, Исянчик, – отвечает Гоголь, затягиваясь ароматным табаком «Казбек», – есть задача. Мне к фамилии нужно придумать такую рифму, чтобы она на языке чувствовалась. Чтоб её во рту перекатывать можно было. Чтоб она была выпуклая и овальная, с отливом из золота и пахла свежей черемшой.

– Задача ясна, – сказал тогда Ньютон крылатую фразу, которую сам только что придумал, – дай мне времени немного. Примерно один килограмм, или три упаковки, или сто шагов взад-вперёд, или вот когда после парилки холодного пивка глотаешь, глотаешь, глотаешь… Дай мне, Колюнчик, один миг счастья, и будет тебе ответ.

Ньютон, на что великий учёный, так ещё и человек честный оказался, не обманул. Гоголь даже по своему секундомеру засёк и точно, ровно миг счастья прошёл, ни больше, ни меньше.

Вот, как Исаак Ньютон решил задачу:

Гоголь – щёголь,

Гоголь – соболь,

Гоголь – Чернобыль,

Гоголь – оглобель,

Гоголь – поодаль,

И, наконец, Гоголь – моголь!

Николай Васильевич все варианты по нёбу катал, сквозь зубы пропускал, изображая из себя настоящего дегустатора.

– Мой вердикт таков, – в конце концов только и сказал он, – уж не знаю почему, но есть у меня творческое чутьё, что самая большая глупость лучше всего запоминается. И вот этот твой Гоголь – моголь такая ерундистика, что пророчу ему великое. А вкус, прямо как я хотел, золотисто-воздушный с примесью ветренной хляби. Не зря, Исянчик, Акимы Акимычи, то бишь слухи, по всему свету ходят и рассказывают, что ты есть самый величайший наукодел. Молодец!

После такого Ньютон уже никогда не помыслил о переезде назад, в пучину отчаяния. Пока есть такие личности, как Гоголь, у них всегда найдётся для тебя миг счастья, только попроси.

Решил Ньютон сделать презентацию своих законов для учёных мужей, то бишь супругов науки, иначе говоря. Как известно, сэр Исаак был человек широкой души и большого размаха. Ему нужен был перформанс, чтобы вся академия наук ахнула и охнула.

–А то что получается, – ворчал он своим дребезжащим голосом, – открываешь эти законы, открываешь, а тебе и места в трамвае не уступят. Нет уж, пиар всему голова.

Началась масштабная рекламная кампания, листовки всякие и прочее. Стоит сказать, что Гоголь лично тексты писал. Лично и бесплатно, в честь большой ихней дружбы и взаимного самоуважения.

И вот наступил этот памятный день. Уже никто не помнит, как он назывался. Это был как раз восьмой день единственной в истории високосной недели. Вот что значит, когда человек серьёзно готовится к мероприятию. На сцене в актовом зале Академии наук стоял сам сэр Исаак Ньютон в новеньком фраке цвета свежей юности. Щёки его пылали двумя буряками, а глаза источали такой блеск, что в первых рядах учёные щурились до слёз. Перед великим сэром на столе стояло нечто в количестве четырёх штук. Три нечты напоминали попугайские клетки, накрытые на ночь шалью. В четвёртой же нечте явно угадывалась бутылка, на которую накинуто что-то наподобие тряпки.

– Итак, господа, раз все в сборе, давайте начинать, – сказал Ньютон, потёр одну ладонь о другую и поднял первую шаль. Под ней и правда была клетка для попугая, только в этой клетке не было и малейшего намёка на птицу. Это был первый закон Ньютона, который оказался похож одновременно на прелестный женский правоногий сандалий и на удовольствие от первого поцелуя. Кто-то вскрикнул от удивления, раздались громогласные аплодисменты, не смолкавшие до тех пор, пока не смолкли.

Настала очередь второго закона. Он был бесподобен, единственен в своём роде и абсолютно не имел чёткой формы, при этом каждое мгновенье напоминая то или иное. Сначала, вроде бы, это было то. Но, присмотревшись, зритель понимал, что это иное. Только он начинал думать, что же это за иное, как на том месте было снова то. Только это было не то же самое то, а иное то. И пока зритель пытался понять, что там за иное то, оно становилось вообще тем иным, чем только и может стать то самое. И так ежемгновенно и бесперестану. Это было настолько вопиющее зрелище, что кто-то и правда завопил. От восторга, разумеется. После такого казалось, что уж ничем Ньютон не сможет удивить зрителей больше, чем вторым законом. И тогда он сдернул третью шаль и все обмерли. Водрузилась полная громоздкая тишина. В третьей клетке не было ничего и одновременно было всё. Нет, не так. Там было абсолютно всё и при этом гигантское ничто. Даже не так. Ничто было одновременно всем, а всё при этом было ничем и так далее, до конца вселенной. От такой картины многие впали просто в прострацию не сумев вообразить и осознать масштабы увиденного. Кое-кто тут же застрелился, поняв тщентность существования. Впрочем, стрелялись не насмерть, а так, из уважения к гению.