Поспешно выскакиваю на ближайшей остановке, и еще шесть кварталов иду пешком, подставляя лицо прохладному весеннему воздуху и стараясь выгнать из головы мысли о смерти. Мысли в моей голове говорят голосами моих мертвых друзей, и, как бы я ни гнал от себя мои потаенные желания, я знаю, я мечтаю оказаться сейчас рядом с ними. Я и так отстал от них на двенадцать лет. Дверь моей квартиры встречает меня молчаливым вопросом, что дальше, и я поспешно открываю ее, проходя внутрь. Дома как всегда пусто и тихо.
После того, как Дамблдор отказал мне в праве опекунства, я долгое время просто учился заново дышать. Не скрою, восемьдесят первый год не был сказкой, но смерть моих друзей вышибла из меня то, что, наверное, называют душой. Джеймс, кажется, подозревал меня. Я не виню его в этом: даже идиоту было ясно, что в рядах Ордена есть предатель, что это кто-то из наших, из нашего выпуска, и кто, как не я, был идеальной кандидатурой? Первым на меня стал косо смотреть Сириус. Мне хочется считать, что это именно он в конце концов настроил Сохатого против меня, в конце концов, эти двое всегда были куда ближе, чем мы с ними. Так что я не в обиде. Мне горько, что я не смог защитить их. Всех их.
Первым умер Сириус. Номинально он был еще жив, он смеялся, играл с малышом-Гарри, уплетал за обе щеки фирменный пирог Лили, но это был уже не тот Сириус Блэк, которого мы звали Бродягой. Это был кто-то другой. Дорого бы я дал, чтобы узнать, кто именно, но мои прошения о встрече с ним в тюрьме остались без ответа.
Первым умер Сириус. А затем в одну ночь ушли Джеймс, Питер и Лили. Я узнал об этом только утром, когда все праздновали падение Темного Лорда, и я не знаю, почему не скончался в ту же самую секунду. Во всяком случае, мое сердце истекало кровью. Через несколько недель после этого сошли с ума Лиса и Фрэнк: насколько мне известно, постаралась Беллатриса, которая сбрендила окончательно, когда узнала, что ее обожаемый хозяин мертв. Честно сказать, когда мне сообщили о Долгопупсах, я даже не шелохнулся. Ни одной эмоции, ничего. На пепелище больше было гореть нечему. И все-таки Фрэнк и Лиса были моими последними друзьями, и их я тоже потерял в ту страшную осень восемьдесят первого, когда я разучился дышать. Я знал, что приспешники Лорда добрались и до Мери — хохотушки с нашего курса, которая вечно строила глазки Сириусу, впрочем, не сильно расстраиваясь тому, что Бродяга был в ней не заинтересован. Я знал, что она оказалась навсегда прикована к инвалидному креслу, и в середине ноября я не задумываясь перевел почти все средства, какие у меня только были, на ее счет, с условием, чтобы она прошла курс лечения. Не знаю, признаться, что из этого вышло. Я ее никогда больше не видел.
Я перебивался с работы на работу и в конце концов осел у мистера Шо, которому было, в сущности, плевать, кто я, и интересовало только то, чтобы платить поменьше. Мне тоже было все равно, на кого работать. Я не знаю, для чего я жил и продолжаю жить.
Еще одну ночь я лежу, беспомощно глядя в потолок. Он немного неровный, и его шероховатости в свете низкой луны кажутся гораздо больше, длиннее. Мне кажется, что я смотрю на черные волны. Волны Черного Озера, и мне снова шестнадцать. Мне снова вспоминаются лица и голоса, и я невольно думаю, какого там Сириусу, который уже больше десяти лет гниет в Азкабане, оставаясь там наедине с дементорами и собственными страхами. Кому, как не мне знать, как Сириус Орион Блэк боится одиночества. Теперь это его кредо. Как и мое. Перед моими глазами стоит веселый гибкий юноша с темными кудрями и вечной провокацией в глазах, еще совсем мальчишка, который тем не менее курит маггловские сигареты, пьет со мной из горла виски и прячет в лесу мотоцикл, купленный летом на какой-то свалке к югу от Лондона. Вот этот парень — это Бродяга. Тот, кто ненавидел чистоту крови настолько, что принципиально спал с девчонками, род которых насчитывал больше трех поколений волшебников. Тот, кто плевался от одного упоминания своей семьи. Тот, кто дрался со слизеринцами настолько отчаянно и яростно, что даже декану стоило больших трудов оттащить его от противника. Почему он примкнул к тому, кого презирал всей душой? Чего я не знаю? Эти вопросы мучают меня уже много лет, и в длинные пустые ночи снова возвращаются, смотрят глазами моего друга из темных углов комнаты.
Утром мне как всегда плохо, и я снова врезаюсь в стены, давлюсь яичницей с кофе, плотнее запахиваю прохудившуюся куртку и трясусь в городском автобусе. Я стою спиной вперед, чтобы не видеть водителя. Сегодня это старик с длинной морщинистой шеей, и я ухожу как можно дальше в конец салона, чтобы не видеть ее. Мне страшно от меня самого. На пересадочной станции какая-то женщина не может вытащить коляску на тротуар, и я помогаю ей, однако поспешно скрываюсь, как только она пробует начать разговор. Я вижу футляр от волшебной палочки у нее у пояса. Я пять лет избегаю новостей магического мира, я не хочу разговора с ней.
Честно говоря, я и сам не помню, когда именно стал стараться не получать никаких известий. Думаю, это случилось после того, как я столкнулся с Дороти Митч, которая училась на несколько лет младше нас в Хогвартсе. Я тогда работал в одной сомнительной фирме, которая специализировалась на нейтрализации темных артефактов, а Дороти принесла проклятое кем-то зеркало, которое буквально поглощало магию. С ним пришлось порядком повозиться. И, пока я чертил меловые круги, рисовал огненные руны и произносил заклятия, моя знакомая без умолку говорила, расспрашивая меня о моей жизни, и, не дожидаясь ответа, рассказывая о своей. Она рассказала о том, что Артур Уизли женился на Молли Пруэтт, что, впрочем, я знал и так, и что у них семь детей, причем, вроде бы, все мальчики. Что Андромеда, кузина Сириуса, переехала куда-то вместе с мужем и дочкой. Что сын Лисы и Фрэнка, кажется, сквибб. Что Снейпа приняли на работу в Хогвартс. Дальше она начала перечислять имена, которые я не знал, а если и знал, то давно забыл, а потом начала перечислять могилы. Я понимал, сколько погибших было в ту ужасную войну, однако Дороти говорила и говорила, и я внезапно осознал, что почти все, кого я только знал, так или иначе мертвы. Я всю ночь после этой встречи проплакал, и больше не хотел слушать об убитых горем знакомых и белых цветах на песчаных холмиках у надгробий.
Магический Лондон гудит. Я стараюсь быстрее протолкаться прочь с оживленных улиц, однако сегодня это сложнее, чем обычно, потому что в меня то и дело врезаются возбужденные люди, шепотом рассказывающие что-то друг другу. Наконец-то я вырываюсь из цветастого хоровода. В переулке тихо. Перед аптекой смрадно пахнет, кажется, ночью кого-то вырвало. Пьяные драки тут не редкость. Я достаю из кармана ключ, и подскакиваю на полметра, когда слышу за спиной хриплое:
— Ремус! — старуха улыбается мне своим жутким оскалом, и я сглатываю.
— Миссис Дженкинс, — киваю я и уже хочу отпереть защитные заклинания, как торговка вдруг проворно выскакивает из своей лавки, хватая узловатыми пальцами меня за рукав.
— Как думаешь, Ремус, а зубы Василиска можно будет купить на черном рынке? — ее глаза блестят от жажды наживы. Я пытаюсь высвободиться, а потому задаю вопрос абсолютно машинально.
— Какого василиска? Того, что убили в двадцать третьем в Корнуолле уже давно разобрали по косточкам, — мне удается выдернуть руку из ее ладоней.
— Ты ничего не знаешь, — она хихикает, и в этом смехе есть что-то утробно мерзкое. — Так ты, оказывается, совсем ничего не знаешь!
— Что я не знаю? — чувствую себя идиотом.
— Весь Лондон только об этом и говорит! — она поспешно ковыляет к своему прилавку и ловко выдергивает какую-то газету на дешевой бумаге из самого низа стопки. — Пророк, разумеется, еще ничего не писал, им нужно все обдумать, но не сегодня так завтра они выдадут огромную статью, будь уверен! Вот, прочти, — она снова скалится. — За счет заведения, как старому другу.
— Спасибо, — киваю я ей, и не могу не сделать ответный жест. — Если потребуются какие-то лекарства, обращайтесь сразу ко мне.
