Моя задача — чтобы ни один клиент не ушел без того, что он хочет. Если чего-то в аптеке нет, то я должен в кратчайшие сроки сварить необходимое зелье или приготовить снадобье. Если это невозможно — найти аналог. Если и это невозможно, то Хлоя звонит в звонок, и вниз спускается мистер Шо: он улыбается посетителю так сладко, будто тот его мать, брат и лучший друг, после чего цепко берет под руку и водит вдоль полок до тех пор, пока несчастный все-таки не решается купить что-то, что, по словам босса, «идеально ему подойдет». Мистер Шо мастер продавать ненужные вещи покупателям. Его не заботит результат лечения, только выручка.
Он сально шутит, хлопая Хлою жирной рукой по заднице, она подобострастно смеется в ответ и хлопает глазами с приклеенными пушистыми ресницами. Хлоя носит зеленые линзы. Меня всегда коробит, когда я смотрю ей в глаза. Мистер Шо подозрительно косится на меня, оглядывает магазин, потом мою лабораторию, склоняется над кипящим котлом, словно что-то действительно смыслит в этом, а потом, снова облапав Хлою, поднимается к себе наверх, и снова кашляет и шаркает своими огромными ногами. Хлоя только хихикает в ответ на такое поведение. Ей нравится внимание. Я спешу поскорее укрыться от этого хихиканья у себя.
Вместе с бессонницей по ночам ко мне пришла сонливость днем. Я клюю носом над книгой с рецептами и чуть не порчу Зелье Острого Зрения, едва успевая в последний момент убрать котел с огня. Слизнорт бы недовольно скривился, глядя на оранжевую бурду, которая у меня получилась. Мистер Шо запрещает вылить его и выставляет на витрину на самом видном месте с подписью «Уникальный рецепт. Только у нас!». Зелье скупает какая-то женщина еще до заката.
Меня клонит в сон везде, где бы я ни был: и за рабочим местом, и в подсобке, когда я достаю швабру, чтобы убрать разлившееся Зелье Красочных Снов, и утром, когда я протираю колбы, и вечером, когда провожу учет проданного за день и испорченного по той или иной причине.
— Прости, что разлила это снадобье, Ремус, — Хлоя крутится вокруг, мешая счищать с пола Зелье Красочных Снов. Мне не хочется пользоваться магией, потому что тогда иллюзии могут возникнуть и на яву. Я знаю, что мне привидится. — Ну прости, пожалуйста! — она заламывает руки, выпячивая нижнюю губу вперед.
— Ничего, — тихо отвечаю ей я, вставая и взмахивая палочкой, окончательно приводя все в порядок. — Все нормально.
— Я так рада, что ты не злишься! — Хлоя виснет у меня на руке, хлопая глазенками. — Может, тогда сходим куда-нибудь после работы? Я угощу тебя пивом, чтобы загладить вину, что скажешь?
Она намеренно прогибается в спине и выпячивает вперед грудь, которой видно, пожалуй, слишком много для приличной девушки. От нее пахнет все теми же приторными духами, запах которых смешивается с терпким запахом пота, и меня невольно начинает мутить.
— Прости, не выйдет, — хриплю я, пытаясь отстраниться. Дешевые вульгарные серьги в ушах девушки, подделка под золото, напоминают мне знамена Гриффиндора. Ее глаза с идиотскими зелеными линзами заставляют всплывать перед глазами воспоминания о том, как семнадцать лет назад я патрулировал с Лили коридоры, убеждая ее дать Джеймсу шанс. От Лили никогда не пахло так омерзительно, так сильно, так тошнотворно. Голосок в голове снова обращается Сириусом, и я вырываюсь из цепких наманикюренных пальчиков коллеги куда резче, чем следовало бы.
— Ну в выходные? — она обиженно хмурит бровки, а мне хочется рассмеяться. Условие мистера Шо для оборотня — работа без выходных, семь дней в неделю, с десяти до десяти. В субботу и воскресенье хозяин сам сидит за кассой.
— Прости, — я качаю головой и позорно убегаю. И дело даже не в том, что я монстр и чудовище: куда более чудовищной мне кажется мысль провести с Хлоей хоть на минуту больше времени, чем того требуют обстоятельства. И это я-то считался в школе толерантным ко всем, да? Питер бы посмеялся…
Почему-то теперь новолуние волнует меня куда больше, чем раньше. Помню, еще мальчишкой я любил его: луны совсем не было, и я мог спать спокойно, забыв на пару дней, что я чем-то отличаюсь от других. В школе в новолуние мы всегда сбегали в Запретный Лес, и Джеймс иногда позволял мне прокатиться на нем по темному лесу, освещаемому только моей палочкой. Сейчас я могу думать о новолунии только как о моменте, когда полнолуние перестает отдаляться и начинает приближаться. Мне кажется, я живу от превращения к превращению. Сейчас их переносить гораздо тяжелее, чем раньше. Препараты не особо помогают.
В половину одиннадцатого я закрываю магазин, прощаюсь со старухой из газетной лавочки и поспешно иду прочь, пересекаю границу магического и маггловского Лондона, сажусь в автобус. Приходится тесниться на задней площадке: людей слишком много. Мне становится дурно от какофонии запахов. Я спешу домой в надежде, что хоть сегодня смогу уснуть пораньше, проспать не пару часов, а всю ночь, и фотоальбом во внутреннем кармане греет мне грудь, словно живой человек. Я постоянно таскаю его с собой, хотя уже лет пять не открывал. Не хватает сил.
В автобусе после пересадки удается сесть, и я гляжу в окно, прижатый к самой стенке безразмерного объема женщиной с пакетом, из которого тянет запахом свежеиспеченного хлеба. Она говорит по сотовому телефону — еще одно доказательство гениальности техники магглов — и раз за разом повторяет какому-то Вернону, что обязательно приедет через неделю, что очень соскучилась по Петти и по «ее дорогому мальчику». Мне на секунду даже становится жалко этого неизвестного ребенка. Когда она выходит прочь становится чуть легче дышать. Рядом садится печального вида мужчина, потом его место занимает девушка с огромной папкой, пахнущей масляными красками, потом какой-то подросток в толстовке с капюшоном. К концу маршрута людей становится все меньше и меньше. Я смотрю вперед, на затылок темнокожего водителя, наверняка мигранта, на его соседа справа, перевожу взгляд на двери. Подъезжаем к остановке. Подросток спрыгивает с сидения и выходит на улицу: там его уже ждет моложавая женщина в красном пальто. Она обнимает мальчишку и пытается поцеловать в щеку, однако он уворачивается, и губы женщины едва касаются виска. Она смеется. Автобус трогается, и что происходит дальше я уже не вижу.
Я снова вспоминаю мальчика, которого нянчил почти тринадцать лет назад: мы оба тогда смеялись, а Джеймс обиженно ворчал, что его сын предпочитает наше с Сириусом «блохастое общество» собственному отцу. Я усилием воли выталкиваю Сириуса из своих мыслей, оставляя там только смеющегося Гарри, который висит на моей ноге и не хочет отпускать. В ту ночь мне пришлось заночевать на раскладушке в детской, потому что упрямый сорванец так и не изволил отпустить мой палец. Больше всего на свете мне хочется увидеть этого мальчика, хотя бы на минуту. Интересно, как он?..
Я просил Дамблдора дать мне возможность стать опекуном. Черт, я умолял его! У меня были кое-какие сбережения, кое-что мне пришло по наследству от Джеймса и Лили, я мог бы обеспечить мальчику счастливое безоблачное детство, однако директор даже не взглянул в мою сторону. Гарри был передан тете. Все пытаюсь вспомнить ее имя, и все никак не могу: что-то цветочное, кажется. Роза? Нет, не то. Белладонна? Мелисса? Нет, бред полный, все не то. Не помню. Помню только ее длинную белую шею и презрение в глазах в тот единственный раз, когда она пришла в гости к Поттерам и видела их малыша. Разве сможет она любить этого удивительного мальчика, как любил бы его любой из числа друзей его родителей, нянчивших его с младенчества?
Я снова смотрю на коренастую шею водителя и вдруг меня пронзает страшная в своей наготе мысль. Что, если бы если бы человек с переднего сиденья перерезал ему горло? И с ужасом понимаю, что практически мечтаю об этом. Несколько минут я пытаюсь понять, отчего так: почему мне хочется, чтобы тело этого неизвестного мне эмигранта безвольно упало, чтобы рука на ручнике ослабла и соскользнула вниз, а потом я понимаю. Буквально вижу, как автобус врезается в угол табачного магазина, разлетаясь на тысячи огненных брызг. Я действительно хочу этого. Потому что я трус, и я слишком боюсь смерти, чтобы сам покончить с собой. Такой вот парадокс моей жизни: хочу, но боюсь.
