- Я сожалею, гражданин, но я уже ничем не помогу.

Робеспьера шатнуло, и он схватился за дверной косяк. Не знаю, каких усилий ему стоило вернуть себе самообладание, но он сумел это сделать.

- Можно ли… - он сделал вдох, вопрос явно дался ему нелегко, - облегчить ее страдания? Как-нибудь?

Он спросил это с настолько серьезным траурным видом, что меня поневоле начал разбирать хохот. Даже взгляд на помертвевшее лицо Огюстена не отбил у меня желания смеяться, наоборот, усилил его в несколько раз.

- Пожалуй, разве что убить ее более быстрым способом, - заявил доктор, чем сразу вызвал у Бонбона взрыв негодования. Почти сгребя меня в охапку, Робеспьер-младший непререкаемо заявил:

- Нет.

- Тогда ничего не могу посоветовать, - отчеканил врач и, выразив напоследок свои соболезнования, удалился. Я, чувствуя, что начинаю хихикать, спустила ноги с дивана и поднялась, несмотря на все попытки Бонбона не дать мне этого сделать.

- Слушайте, это все очень забавно, но мне пора…

- Натали, - Максимилиан подошел ко мне, - вам лучше полежать, честное слово.

- Да с чего вдруг? - осведомилась я. - У меня сегодня куча дел.

- Натали, - наверное, Робеспьер призвал на помощь все свое терпение, - вам нужно сохранять покой. Плод, от которого вы так неосмотрительно откусили, смертельно ядовит.

Хотя бы одно мое предположение подтверждалось: эти люди действительно не знали о том, что помидоры можно употреблять в пищу. Но меня не торопились увенчивать лаврами Колумба, а упорно пытались отправить на тот свет. Я фыркнула.

- Ядовит? О чем вы? Я с детства его ем.

Огюстен, который сидел неподвижно, закрыв лицо руками, поднял голову. Во взгляде его светилась надежда.

- С детства?

- Ну конечно, - заверила его я. - Пойми, милый, эти плоды совершенно не опасны, если их есть спелыми. Можешь сам попробовать, с тобой ничего не случится.

Последнему он, конечно же, не поверил и до самого вечера не отставал от меня: ходил, как привязанный, в любую секунду, судя по его лицу, готовый подхватить и отнести в кровать, если мне станет плохо. Вдобавок ко всему мне казалось, что он мучительно борется с желанием что-то сказать, но не находит в себе на это достаточной решимости, а я была слишком деликатна, чтобы выпытывать, что у него на уме. В любом случае, столь трепетная забота грела мне сердце, и я готова была есть помидоры хоть каждый день, если мне всякий раз будет перепадать столько внимания.

- Ты очень милый, - сказала я ближе к вечеру, когда пришла пора собираться в редакцию, - и я тронута, что ты так беспокоишься, но мне надо идти.

- Я могу пойти с тобой, - предложил он, и я поняла, что он места себе не найдет, если я уйду одна. Но тащить Огюстена за собой к редактору мне не хотелось совсем.

- Нет, спасибо, - улыбнулась я, - и не волнуйся, со мной все будет в порядке. Я могу съесть десяток томатов, и ничего со мной не случится.

Он посмотрел на меня так, что у меня на секунду непонятно отчего перехватило дух, и спросил тихо:

- Обещаешь?

- Обещаю, - я чмокнула его в кончик носа и убежала одеваться.

Всю дорогу до дома Марата я перебирала подробности этого недоразумения и пыталась представить реакцию редактора, когда я расскажу ему о случившемся. Может, он мне толком все и объяснит, он же, если верить давним словам Бриссо, сам был врачом и сможет обосновать, почему меня раньше времени хотели отправить в гроб. Я вспомнила лицо Максимилиана, когда он увидел в моей руке надкушенный помидор, и мне захотелось смеяться в голос, но здравый смысл подсказал мне, как это будет выглядеть - беспричинно ржущая девица посреди людной улицы, - и я удержалась, но отличное настроение от этого никуда не делось, и к дому Марата я подходила едва ли не вприпрыжку, исполненная желания дарить добро всем вокруг. Я обдумывала, как поцелую редактора при встрече, и от этого сердце мое воспаряло в какие-то невыразимо далекие дали, когда я увидела, что у дверей подъезда нерешительно трется какая-то девица.

Ничего необычного я не увидела в этой девице на первый взгляд: самое обыкновенное платье, симпатичное личико, густые светлые волосы, уложенные в строгую прическу… внимание мое привлек лишь цветок в вырезе ее платья - белоснежный нарцисс.

- Симпатично выглядит, - сказала я, указав на него. - Но мне больше нравятся красные.

- Я не видела красных, - деревянным, тревожным тоном откликнулась девушка. Она не взглянула на меня, ее живые, темные глаза бегали из стороны в сторону, будто кто-то загнал девушку в ловушку, и она тщетно пыталась найти выход. Она старалась дышать размеренно, но удавалось ей плохо, груд ее тяжело вздымалась, и незнакомка морщилась, будто что-то до боли ее стесняло.

- В Париже продают, - ответила я, пытаясь понять, что с этой девицей не так. - А ты вообще что тут делаешь?

Взгляд ее, одновременно затравленный, отчаянный и решительный, как у человека, который готов перенести без наркоза и в полном сознании какую-то операцию, остановился на моем лице, и в этот момент земля под моими ногами разошлась в стороны, и я провалилась в какую-то непонятную тьму. В этой тьме не было ни одного просвета, и она поглотила все мои воспоминания от того момента, как я встретилась взглядом со странной незнакомкой и до следующего утра, когда я с трудом пришла в себя на своей постели в доме на улице Сент-Оноре.

========== Глава 16. Mea culpa ==========

Я резко вынырнула из вязкого, мутного сна в реальность и схватила ртом воздух. Сердце колотилось, как бешеное, а все тело было покрыто липкой испариной, и рубашка противно прилипла к коже, заставляя меня передергиваться от каждого движения. Диким взглядом я обвела комнату и только потом чуть успокоилась: я была дома, на улице Сент-Оноре, в своей постели, но понятия не имела, как именно здесь оказалась. Последним, что удалось мне вспомнить, была встреча с дерганой девицей у порога дома Марата. Что произошло потом? На этот вопрос у меня не было ответа. Может, я упала в обморок, ударилась головой, и меня отправили сюда? Я осторожно ощупала затылок: ни шишки, ни раны, ни следа еще какой-нибудь травмы. На всякий случай вспомнила, как меня зовут, когда я родилась и кто мои родители. Для этого мне не потребовалось никаких усилий, но это ничего не прояснило, разве что на душе опять что-то тоскливо скреженуло, как плохо смазанный, забытый механизм.

- Ничего не понимаю, - пробормотала я себе под нос и села на кровати. Тут же проявилась еще одна деталь, на которую я до сих пор не обратила внимания: волосы мои источали легкий запах мыла, рубашка, в которой я лежала, тоже была новой и совершенно чистой, а вместо костюма, в который я одевалась, идя к Марату, на стуле был аккуратно сложен другой, выстиранный и тщательно выглаженный. И от этой почти больничной стерильности мне отчего-то стало так жутко, что я подскочила с кровати, как будто в меня вонзили иглу.

Наспех одевшись, я почти скатилась вниз по лестнице и едва не сбила с ног Робеспьера, который как раз в этот момент собирался начинать подниматься.

- Вы уже очнулись? - его глаза сверкнули испугом.

- Как видите, - ответила я, вглядываясь в его лицо и пытаясь найти в нем ответ на мучающие меня вопросы, - почему я здесь? Что случилось?

Он молчал несколько секунд, приоткрыв рот и моргая, а потом произнес медленно и проникновенно, посмотрев мне в глаза:

- Вы не помните?

- Ничего не помню, - призналась я. - А что…

Я не договорила - белая, цепкая рука с неожиданной силой ухватила меня за локоть, и меня мягко, но неумолимо повели в столовую. Я, ошеломленная, ничего даже не спросила, только еле перебирала ногами - каждый шаг мне давался с трудом, на щиколотках будто замкнули невидимые кандалы. Думать я ни о чем не могла, в висках тревожно билось предчувствие, что случилось что-то непоправимое, и все мои попытки отогнать его были одинаково тщетны.

Робеспьер усадил меня на стул, чему-то вздохнул и сочувственно взял меня за руку. Но я не была предрасположена к нежностям: выдернула свою ладонь из его и спросила резко: