- На заседание пошли, - вздохнул Огюстен. - Мне бы, на самом деле, тоже не мешало бы…
- Иди, - тускло ответила я, снова облокачиваясь на стену. В голове было до странности тихо и гулко, а в груди - так холодно, что больше ничего уже не болело. Но Бонбон уходить не торопился.
- Может, остаться с тобой?
- Нет, - отмахнулась я. - Иди уже.
Только когда он скрылся, я позволила себе зарыдать. Ревела я долго, в голос, радуясь, что никто не слышит меня: с уходом Робеспьера дом опустел окончательно, хозяин его пропадал в столярной мастерской, сестры же со своей матерью ушли куда-то еще с утра, даже малолетний шкет Дюпле-младший куда-то испарился, и никто не мешал мне вволю лить слезы, которых за последние несколько дней во мне накопилось много. История с кокардой оказалась последней каплей, которая переполнила чашу, и меня начала медленно заливать пустота.
Наплакала я, наверное, целое озеро, но тут слезы внезапно кончились, будто во мне перекрыли какой-то кран, и я, растирая опухшие глаза, тяжело поднялась на ноги. Отчаяние и боль сменились последней глухой решимостью человека, которому, в сущности, терять уже нечего. Если у меня был еще хоть какой-то шанс, то я обязана была его использовать.
Стремглав помчавшись в Тюильри, я не опоздала только чудом и успела схватить Антуана за руку, когда он, сжимая в руке листы с написанной речью, готовился в числе прочих зайти в зал заседаний. Когда я вцепилась в него, он разве что не подскочил на месте и обернулся на меня почти затравленно.
- Маленькая полячка, - увидев меня, он рассмеялся с облегчением, - ты что тут делаешь? Слушай, давай потом поговорим, у меня тут, - он легко тряхнул бумагами, - дела…
Он попытался высвободить руку, но я не поддалась, уперлась и оттащила его в сторону, чтобы не выяснять отношения у всех на виду - на нас и без того то и дело поглядывали с боязливым интересом. Тут очень кстати пришлась ниша, в которой меня когда-то зажал де Сад - там было хоть и пыльно, но тихо, и мы с Антуаном были надежно скрыты от посторонних глаз.
- Антуан, - прежде чем он успел что-то сказать, заговорила я, - не делай этого.
- Чего? - вытаращился на меня он. Вместо ответа я рванула из его руки листы - он успел в последний момент сжать пальцы, и один из них разорвался почти надвое.
- Да ты что, спятила?!
- Антуан, - я ощутила, как в горле что-то снова начинает сжиматься, - ты не можешь этого сделать. Я… я прошу тебя, не надо, ты не…
Забывшись окончательно, я схватила его за руки и ощутила, как он медленно каменеет - не только его тело, но и лицо, похудевшее и осунувшееся за последние несколько месяцев, ставшее похожим не на лицо живого человека, а на высеченный из мрамора бюст. Живыми на нем оставались разве что глаза, но и в них я все реже видела так любимые мною некогда лукавые искры - теперь их безжалостно смело закостеневшее где-то на дне зрачков угрюмое выражение безграничной усталости.
- Натали, - глухо ответил Антуан, стряхивая меня с себя и отступая, - я знаю, это все нелегко, но если я не сделаю этого сейчас, то…
- То что? - вскричала я, не веря, что он просто так ускользает. - Что тогда случится?
Антуан прикрыл на секунду глаза, а когда открыл их вновь - уставился на меня колюче и раздраженно, почти что зло.
- То все жертвы, которые мы уже принесли, окажутся напрасными. Извини, мне пора идти.
Широким, решительным шагом он вышел из ниши и двинулся обратно ко входу в зал. Все еще не в состоянии поверить, что все кончено, я метнулась за ним.
- Жертвы! Сколько еще в таком случае их понадобится! - я повисла на его локте, вцепившись в него мертвой хваткой. - Антуан, остановись, прошу, пока не позд…
Он толкнул меня в грудь - будто бы легко, но я неловко завалилась на спину, как влекомая ветром бумажная фигурка, ударилась о каменный, в черно-белых квадратах пол, но боли не почувствовала - наверное, давно уже перешла тот предел, за которым человек перестает вовсе чувствовать что-либо. Все силы разом оставили меня, и все, что я могла делать - смотреть на Антуана. Когда мы встретились взглядами, лицо его болезненно исказилось, а обескровленные губы слабо шевельнулись в беззвучном “прости”, и потом он поспешно скрылся, будто позволил мне увидеть что-то лишнее, то, что видеть до этого не было позволено никому. Двери зала тяжело захлопнулись.
Сколько я еще сидела там, прежде чем подняться и пойти к выходу нетвердой походкой пьяного или внезапно ослепшего человека? Не знаю. Ничто уже не трогало меня, ничто не занимало, и я даже не обернулась, когда, выходя из здания, услышала доносящийся из окон громовой грохот аплодисментов.
Конвент принял предложенный Сен-Жюстом декрет. Отныне все обвиняемые, сопротивляющиеся национальному правосудию или оскорбляющие его, могли быть отстранены от участия в судебных прениях. А это значило только одно - лишенным права голоса, Дантону, Камилю, Фабру и остальным, кто сидел рядом с ними на скамье подсудимых, оставалось совсем немного.
В зале, где заканчивался процесс, толпой больше не пахло - всех, кто начинал шуметь, тут же выставляли за порог. Царило гробовое молчание, в котором четко звучал хорошо поставленный, слегка охрипший за последние дни голос Фукье-Тенвиля. Он бесстрастно перечислял имена подсудимых, и ни слова против слышно больше не было. Скамья, на которой до этого сидели обвиняемые, была пуста.
Никто даже не дернулся, когда был объявлен приговор. Все, за исключением одного, чье имя не сказало мне ни о чем, силой единодушного мнения были обречены на смерть.
Как прихваченная параличом, я посмотрела на пустующую скамью. В голову мне полезли воспоминания о последнем ужине федералистов, и это было отнюдь не случайно - они были такой же пустотой, как и те, кого только что вычеркнуло из жизни одно-единственное произнесенное слово. Их больше не существовало. Понадобилось три дня, чтобы лишить их этого права.
- Теперь-то им всем башки отчекрыжат, - добродушно пояснил стоящий рядом грузный мужчина в красном колпаке своей спутнице, грызущей семечки и без остановки шмыгающей носом.
- А-а-а, - ответила она без всякого волнения. - Пошли отсюда, я устала стоять.
Я вышла на улицу следом за ними и, подняв голову, посмотрела в небо. Огюстен не ошибся - облака действительно разошлись в стороны, и на площадь перед Консьержери лился плотный и яркий поток солнечного света. Я подняла руку, закрывая глаза, и увидела, как с забора тяжело вспорхнули и полетели в сторону Тюильри несколько черных ворон. Какой-то мальчуган, продающий газеты, швырнул в птиц камнем, но не попал.
“Все кончено”, - сказала я себе. Странно, но эта мысль меня успокоила. Я больше не чувствовала ни волнения, ни боли, ни тревоги - только пустое и абсолютное ничего.
Спотыкаясь и поминутно натыкаясь на ругающихся, угрюмых прохожих, я неторопливо, почти прогулочным шагом, пошла в сторону улицы Сент-Оноре. Спешить мне больше было некуда.
Дом снова встретил меня темнотой. Окна были закрыты, ставни - заперты наглухо, и кто-то даже позаботился о том, чтобы задернуть все шторы, дабы ни один, даже самый тонкий лучик света с улицы не проник внутрь. В гостиной горело лишь несколько свечей, и их свет слабо очерчивал силуэт сидящей в углу, необычайно притихшей Норы, усмехающейся непонятно чему Виктуар и - Робеспьера. Его было видно лучше всех, он сидел на стуле спиной к окну, в желтоватом свечении напоминая восковую куклу; только судорожно сжимающиеся и разжимающиеся на подлокотнике пальцы да подергивающееся ежесекундно веко выдавали, что он еще жив. Глаза его были открыты, расширенные зрачки, за которыми было почти не видно радужки - устремлены в никуда. Он даже не шелохнулся, когда я вошла.
- Привет, - вздохнула Нора из своего угла.
- Привет, - отозвалась я. - Какого черта тут происходит?
Робеспьер молчал. Не знаю, слышал ли он меня вообще.
- На улице шумно, - прошелестела Нора. - Мы все закрыли, чтобы…
- К черту, - оборвала ее я и, подойдя к ближайшему окну, надавила на необычайно тугую защелку. Раздался сухой щелчок, и створка в моих руках подалась. Не слушая ничего, я распахнула ее, затем - толкнула ставни, впуская в гостиную свежий весенний воздух, несколько солнечных лучей и грохот приближавшихся телег.
