Большой удачей для Робеспьера было то, что он почти не показывался дома, зашиваясь в Комитете с утра до ночи. Наверное, если бы я встретила его в те дни, то убила бы на месте, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Раз за разом я вспоминала, как он впервые привел меня в дом к Камилю, которого называл тогда своим лучшим другом, познакомил с ним и Люсиль. Неспроста я тогда удивилась, что у такого человека, как он, вообще могут быть друзья. Теперь, спустя год, все встало на свои места, мне оставалось только удивиться силе собственной интуиции. И ярость от этого закипала во мне только сильнее, не находила выхода и поэтому изливалась на всех понемногу. Мне было за это немного стыдно, но контролировать это я не могла - поднимавшаяся злость была в разы сильнее меня и с легкостью заставляла меня говорить такие вещи, о которых я раньше не задумывалась.

- Максим себя в гроб сведет, - вздохнула Нора утром следующего дня за завтраком. - Он опять ночевал в Тюильри. И когда теперь он придет…

Пресная каша, которую я лениво ковыряла, неожиданно встала у меня в горле непроходимым комом. Я почти отшвырнула ложку.

- Как ты можешь его любить? - отрывисто спросила я, глядя в побледневшее лицо Норы. - После всего, что он творит?

Она вздрогнула, часто задышала, как после быстрого бега, и положила ладонь себе на грудь в попытке успокоиться.

- Он не чудовище, - тихо сказала она. - Он просто запутался…

- А, ну конечно, - хмыкнула я и поднялась из-за стола; аппетит у меня пропал окончательно, как будто мне только что под видом ароматного блюда попытались всучить живого слизняка. - Ему просто наплевать на чувства других людей, признай. Он и тебя отправит на гильотину, если посчитает нужным.

Нора тоже подскочила со стула. Глаза ее медленно наполнялись слезами.

- Не говори так!

- А то что? - усмехнулась я почти с азартом. - Наябедничаешь ему?

Она застыла, не произнося ни звука, с приоткрытым ртом, а я, ощущая себя победительницей, поспешно ушла. Только через несколько минут бесцельной прогулки по полупустым улицам я начала осознавать, что лучше было бы удержать себя за язык, но забирать свои слова назад означало врать в первую очередь самой себе. В любом случае, я сказала правду, какой бы неприглядной она ни была. А с Норы давно уже пора было снять розовые очки.

Успокоив себя последней мыслью, я решила сделать то, от чего безуспешно пыталась отговорить себя второй день подряд: сходить на заседание суда. До сих пор я не решалась прийти туда в последней отчаянной попытке отгородиться от происходящего, убедить себя, что все это происходит не сейчас и не рядом со мной. Я боялась прийти туда и увидеть, как тех, кого я считала своими друзьями, медленно и верно подталкивают к могиле, невзирая на их бесстрашное и подчас безрассудное сопротивление. Может, я бы хранила иллюзии, что они выпутаются, если бы когда-то давно, в другой жизни, не видела слишком часто воочию подобные зрелища. Вряд ли политические процессы изменились с веками. Правосудие никого не волнует, цель - убрать неугодных.

И все-таки я пришла на суд. Грубо растолкала толпящихся в зале санкюлотов и пробилась почти в первый ряд, чтобы видеть обвиняемых хотя бы мельком, сквозь штыки выстроившихся перед напирающими зрителями национальных гвардейцев. Первым я заметила Фабра - он сидел, понуро склонив голову, как заводная игрушка, из которой вынули механизм, и, кажется, был лишен всякого интереса к происходящему. Камиль сидел рядом с ним, бледный и необычайно решительный. На судей он смотрел исподлобья, поминутно закусывая губу, и мелко дрожал, отчего у меня тоскливо сжималось и замирало сердце. Больше, чем когда-либо, мне захотелось его обнять.

Что до Дантона, то его не было нужды искать взглядом. Его было очень хорошо слышно.

- Я сознательно бросаю вызов моим обвинителям и предлагаю им померяться со мной! Пусть они предстанут здесь, и я их погружу в небытие, откуда им никогда не следовало выходить!

“О чем он говорит?” - возникла у меня беспомощная мысль. Толпа возмущенно загудела.

- Дантон, - председатель суда говорил устало и размеренно, как с ребенком, - вам не удастся убедить судей в вашей невиновности непристойными выходками в адрес ваших обвинителей. Не забывайте, что они пользуются народным уважением и не сделали ничего, что могло бы лишить их этой чести.

Он кривил душой: судя по тому, какие выкрики доносились из бурлящей толпы, меньше всего можно было сказать, что обвинители Дантона пользуются ее уважением. Люди напирали друг на друга изо всех сил, но штыки солдат неизменно останавливали их. Я вспомнила, что на суде над Маратом солдат не было. Что ж, Робеспьер достаточно умен, чтобы учиться на чужих ошибках.

- Я защищаюсь, а не клевещу! - горячо возразил Дантон. - Я должен разоблачить перед вами…

Ему не дали договорить - председатель его оборвал:

- Говорите только по существу дела. Вы сейчас не в том положении, чтобы обвинять людей, облеченных общественным доверием.

Дантон замолчал, шумно дыша от переполнявшей его ярости. Думаю, он чувствовал, насколько безнадежно его положение, но это не могло его сломить, напротив, лишь подкрепляло его силу. Но это не меняло главного: он мог сорвать голос, мог вывернуться наизнанку, но все, что бы он ни говорил, ударилось бы в непрошибаемую стену. Может, судьи оценили бы по достоинству его аргументы, если бы были настроены хотя бы выслушать их.

- Не эмигрировали ли бы 17 июля 1789 года? - председатель сверился с какой-то бумажкой и продолжил допрос. - Не уезжали ли вы в Англию?

- Как и мои родственники, по делам коммерции, - спокойно ответил Дантон. - Это преступление? Во Франции в то время господствовал деспотизм, и я поклялся вернуться, когда станет возможно воцариться свободе.

Председатель со скептическим видом кашлянул.

- Марат, чьим покровителем вы себя именуете, так не поступал в те дни, когда надо было закладывать фундамент свободы…

Я не выдержала. Я думала, что смогу вынести еще очень многое, но знакомое имя в устах этой бездушной твари, покорного инструмента для вырезания живых людей, подействовало на меня сродни красной тряпке на быка. Пользуясь тем, что зал, слушая допрос, притих, я рванулась вперед.

- Заткнитесь!

Председатель издал сдавленный звук, будто у него на шее затянули петлю, и повернул голову в мою сторону. То же самое сделали и гвардейцы, и обвиняемые, и окружавшая меня чернь. Один Демулен не смотрел на меня - он спрятал лицо в ладонях и сидел неподвижно, от всего отрешившись.

- Заткнитесь! - повторила я, прорываясь в первый ряд. - Вы не знали Марата! Не смейте использовать его для своих грязных…

Я сделала еще шаг вперед, и тут в грудь мне уперлось острие штыка. Лицо гвардейца, державшего ружье, было столь же холодным и бесстрастным, как угрожавшая мне сталь. Но меня, как часто случается в такие моменты, нельзя было остановить.

- Давай! - рявкнула я, сжимая кулаки; страха я не чувствовала, как не чувствует в первые несколько секунд боли человек, которому только что отрубили руку. - Ну, стреляй, чего ждешь?

- Выведите ее из зала! - приказал председатель. Дантон посмотрел на него с изумлением, будто столкнулся с умственно отсталым, неожиданно опровергнувшим закон всемирного тяготения. Я даже дернуться не успела - меня схватили под обе руки и поволокли прочь. Наверное, стоило напоследок выкрикнуть еще что-нибудь, но слова у меня кончились, остался только отчаянный и бессмысленный вопль человека, на глазах у которого, пользуясь его беспомощностью, убивают людей. Я даже не сопротивлялась особо, позволила вытащить себя на улицу и даже не вскрикнула, когда меня легким толчком опрокинули на сырую, грязную мостовую.

- Чтоб я тебя тут больше не видел, - пригрозил мужик, который меня выпроваживал, и скрылся. Борясь с охватившей тело дрожью, я поднялась и схватилась за забор, как за опору. Только теперь, когда схлынула волна безнадежного азарта, я в полной мере ощутила страх. Что со мной только что произошло? Разве это была я или кто-то другой в моем теле? Может, я тоже начинаю сходить с ума?