- Какой?
Женщина испустила вздох, как будто сама не хотела мне ничего говорить, но обреченно понимала, что развязавшийся язык уже не повинуется ей. Безучастно она щелкнула ногтем по звонко отозвавшейся стенке бутылки.
- Наша мать умерла, когда мы были совсем маленькими, - сказала она, словно это ничего не значило. - Максим, я помню, места себе не находил… но когда отец сошел с ума и сбежал из дома, думая, что сможет разыскать нашу мать где-то в чужой стране, куда она просто переселилась после смерти… с ним случилось что-то совсем странное.
Слабых рук Шарлотты, конечно, не могло хватить, чтобы открыть запертую изнутри дверь чулана, но девочка все равно продолжала упорно тянуть за медное кольцо ручки.
- Максим! Выходи оттуда, Максим!
Ни звука не прозвучало в ответ: ни слов, ни какого-то шевеления. Шарлотта вдруг подумала, что брат, может, там тоже умер, как и мама, и в ужасе начала тянуть ручку с утроенной силой. Но дверь оставалась закрытой.
- Выходи! - повторила девочка, чуть не плача; рукавом она неловко вытерла нос, прежде чем продолжить свои бесплодные попытки. - Хотя бы отзовись, Максим! Ты же не сможешь сидеть там все время!
- Смогу, - вдруг донесся до нее приглушенный, какой-то задушенный голос, больше похожий на шепот. Шарлотта замерла, не отцепляясь от кольца, не веря, что впервые за несколько часов, проведенных в чулане, брат наконец решился что-то сказать. Но дальше его голос сбился на невнятное бормотание, и Шарлотте пришлось приникнуть ухом к щели между досками, чтобы различить слова.
- Они умерли, - повторял брат, как молитву, - умерли, умерли, умерли. Они лежат в могилах. А здесь будет моя могила. Здесь нет ни окон, ни дверей. И света нет. Здесь я тоже умру.
- Максим! - вскричала Шарлотта, охваченная страхом, но брат как не слышал ее.
- Зачем людям жить, если они все равно умирают? В мире нет ничего вечного. Поэтому я отсюда не выйду.
Не понимая, о чем он говорит, но инстинктивно чувствуя, что это какие-то ужасные, неправильные вещи, Шарлотта потрясенно отступила. Бормотание за дверью стихло, зато за спиной у девочки раздались тяжелые шаги прибывшего сегодня дядюшки. На Шарлотту дядюшка поглядел с сочувствием, на дверь - со снисхождением.
- Не вылез еще? - спросил он. Шарлотта покачала головой. - Ну и черт с ним, сам вылезет, ты меньше на него внимания обращай…
Решительно дядюшка взял Шарлотту за руку и поволок прочь от чулана, в гостиную, где уже давно стыл скромный ужин. Не имея сил сопротивляться, девочка повиновалась, но весь остаток вечера против воли думала о том, что ей удалось услышать, приникнув к шершавой деревянной двери.
Шарлотта стряхнула в стакан последние капли со дна бутылки и уставилась на меня, оценивая произведенное впечатление. Я очень кстати вспомнила, что надо вдохнуть - горло уже начало нехорошо сводить.
- А… а что было потом?
- Что интересно, - медленно проговорила Шарлотта, болтая остатки вина на дне стакана, - дядюшка оказался прав. На следующее же утро Максим вышел из чулана.
- Вышел? - глупо переспросила я, пытаясь осознать услышанное. Шарлотта с ничего не выражающим видом пожала плечами и сделала последний глоток. Несколько капель соскользнули с ее подбородка и, упав на грудь, мгновенно пропитали заношенную бежевую косынку.
- Ну да. Наверное, кто-то показал ему что-то вечное…
Эбера везли на казнь. Он был не один, но я не знала никого из тех, кого везли в одной телеге с ним, и поэтому мой взгляд был прикован только к нему. Выглядел папаша Дюшен жалко: бледный, трясущийся, он затравленно озирался из стороны в сторону, будто надеясь, что откуда-нибудь придет ему подмога. Но ждать подобного было бы смешно: бедняки, еще недавно готовые носить Эбера на руках, теперь вместо слов одобрения выкрикивали ему проклятия. Баба, стоявшая рядом со мной, упражнялась в ругани так, что у меня еще долго звенел в ушах ее визгливый голос: “Чертов ублюдок! Все знают, он был заодно с аристократами!”. Переменчивость народного мнения давно уже не вызывала у меня удивления, но от Эбера я, признаться, ожидала большего - точно не того, что перед лицом смерти он будет так отчаянно трусить. Казалось, от слез его удерживало только то, что разучился плакать он уже очень давно.
На секунду мы встретились взглядами, но я не думаю, что он узнал меня: вряд ли в его помутившемся сознании сейчас могли воскреснуть хоть какие-то воспоминания. Но я все равно отвела взгляд, словно устыдившись.
На самом деле стыда я не чувствовала. Но и былого презрения или злорадства - тоже. Все эмоции облетели, как листья с осеннего дерева, оголив лишь сухое и четкое: “Сейчас убьют еще одного человека”.
На площадь Согласия я не пошла, что там творилось, не видела, и уж тем более не слышала монотонного перестука ножа гильотины, но торжествующий, затопивший улицы рев толпы оказался достаточно красноречивым. Я подняла голову к небу и прикрыла глаза, чтобы не выкатились из них слезы. Сейчас я как никогда ясно осознавала, что Камиль был прав.
“Твоя очередь, Дантон”.
Не стоило мне искать встречи с Дантоном. Да что уж там - никому сейчас не стоило искать встречи с Дантоном. Но я все равно упорно рыскала по саду Тюильри в надежде увидеть знакомую грузную фигуру, хотя не представляла даже примерно, что хочу ему сказать. Я пыталась сочинить на ходу, но слова разлетались из головы прежде, чем я успевала собрать их в связную фразу. Поэтому, когда я наконец-то догнала Дантона, неспешно мерившего шагами аллею в дальнем конце парка, меня хватило только на невнятное “эм”.
- А, это ты, - он вроде бы и рад был меня видеть, но одновременно мечтал как можно скорее от меня отделаться. - Как жизнь?
- Неплохо, - я старалась говорить непринужденно и вообще делать вид, что я не при чем. - А у вас? Я соскучилась во вашим сборищам…
Он посмотрел на меня, прищурившись, явно оценивая, искренне я говорю или нет. Я попыталась приобрести невинный вид, но Дантон не стал меня щадить:
- Возможно, скоро ты будешь скучать по ним еще больше.
У меня тоскливо заныло сердце. Если даже он сдается, неужели ничего уже нельзя изменить?
- Что это значит? - спросила я обреченно, не оставляя ему сомнений, что знаю ответ на этот вопрос.
- Ты и сама понимаешь. Но я бы на твоем месте не вешал нос раньше времени.
Меня словно кто-то подцепил на крючок и с силой дернул, выдергивая из мутной воды, в которой я плавала все последнее время. Ощущение это было мне знакомо, но я не сразу смогла в него поверить.
- Вы думаете, - я говорила тихо, боялась спугнуть надежду, - все еще может обойтись?
- Про “обойтись” я бы не стал говорить, - таинственно произнес Дантон. - Но есть у меня пара идеек, как обернуть все, что происходит, в нашу сторону.
- Каких идеек? - не преминула полюбопытствовать я, на что тут же получила звонкий щелчок по кончику носа.
- Все тебе расскажи. Ну уж нет, пусть это будет секретом.
- Я думала, мы… - я замялась, подбирая нужное слово, - ну… в одной лодке плывем.
Дантон хохотнул.
- В одной лодке? Нет, детка, это даже для меня слишком, хотя меня, - он подмигнул, - называют самым безнравственнм человеком в республике. Нет, даже не думай об этом.
Меня захлестнула пронзительная, какая-то детская обида. Почему меня никто не воспринимает всерьез? Из-за возраста? Но Марату это не мешало, хотя он был старше и Дантона, и Камиля!
- Знаете, что… - начала я, но мой собеседник резко перебил меня.
- Даже не думай, говорю. О сборищах пока забудь. И вообще, тебе же лучше, чтобы тебя со мной не видели.
- Меня не волнует, - гордо сказала я. Дантон посмотрел на меня, как смотрят на ребенка, извалявшегося в грязи и довольно сообщающего об этом родителям. Брови его сурово сдвинулись на переносице, а тон из насмешливого стал твердым:
- Я не люблю повторять. Забудь об этом. Это не твое дело.
- Другие люди так не считали, - надулась я. Дантон недолго соображал, о ком я говорю.
