Так Грених стал специалистом по гипнозу. Откажешь – проявишь безынициативность, а греха страшнее в молодом советском государстве не существовало.

Грених указал на ванную комнату, Мезенцев подтолкнул хозяина квартиры, тот мигом встал и сам не понял, как переместился в ванную и сел на опущенную крышку унитаза. Грених щелкнул выключателем, тускло засветилась под потолком одинокая лампочка без абажура, осветив резную метлахскую плитку на полу и некогда белые, ставшие изжелта-серыми, старые квадраты настенного кафеля. Он прошел внутрь, сел на край ванны напротив пациента. Мезенцев махнул рукой, мол, мешать не будет, и закрыл дверь.

Дожили – сеанс гипноза в туалете.

– Как ваше имя? – спросил Грених со вздохом, нехотя, и, достав из кармана часы на цепочке, уронил локоть на овальную раковину с латунными краном и мыльницей. Пациент снова стал выбивать из себя очереди согласных, словно старый заевший пулемет. Грених щелкнул крышечкой, глянул на циферблат, закрыл часы. Потом открыл вновь. Закрыл. Открыл. Закрыл.

Хозяин квартиры в удивлении уставился на вороненый узор прибора, на подскакивающую и мерно опускающуюся крышечку.

– Как ваше имя? – повторил Грених.

– Ви-виссарион Ф-ф-фролович Шкловский, – произнес наконец тот, заметно успокоившись.

– Виссарион Фролович, вы, видимо, очень потрясены происшествием в вашей квартире, к которому касательства не имеете, – Грених произнес эту фразу нарочно утвердительно, чтобы создать у пациента ощущение безопасности, дескать, все на его стороне, зла не желают и заведомо ни в чем обвинять не станут.

Тот хотел было сказать что-то, но не смог, вместо этого резко замотал головой.

– Вы раньше заикались?

Он опять отрицательно замотал головой, еще шибче прежнего, выражая тем самым страстное желание избавиться от внезапной напасти.

– Невротическую форму заикания, возникшую на фоне сильного стресса, лучше сразу подвергнуть лечению, потом спазм речевого аппарата может и не отпустить.

– Каа-каа-к ле-ле?

– Успокоиться, – беспечно пожал плечами Грених.

– И в-в-все?

– И все, – Константин Федорович щелкнул крышечкой, открыв и закрыв часы. – Вы будете смотреть на мои часы, дышать медленно и глубоко до тех пор, пока не начнет клонить в сон.

Несколько минут Грених монотонно открывал и закрывал часы: крышечка с приятным щелком отскакивала, он на нее нажимал пальцем, с тем же приятным щелчком опуская. Очень скоро глаза пациента отяжелели и закрылись, Константин Федорович чуть наклонился к нему, коротко нажал на средостение. Шкловский безвольно откинулся спиной на белый кафель позади.

– Вы спите… – приглушенно начал Константин Федорович. – Вас ничто не беспокоит, тело окутало приятное тепло. Кругом уют. Вы у себя дома, в кровати, под тяжестью одеяла. Вас окутала тихая летняя южная ночь. Вы спите, ваш сон глубок, лицо обдувает теплый безмятежный ветер.

Пациент шевельнул губами, причмокнув, будто и вправду видел приятный сон.

– Вы слышите мой голос?

– Да.

– Как вас зовут?

– Виссарион Фролович.

– Где вы живете?

– Трехпрудный, 2А, квартира № 3, – без запинки ответил пациент.

Грених приподнял брови – ну вот и все, не прошло и пяти минут.

– Вчера к вам являлся кто-нибудь? – не меняя тональности голоса, спросил он.

– Да. Это были вы.

Грених на секунду опешил, вздрогнув и задев локтем латунную мыльницу. Грубый кусок черного мыла соскользнул на испещренное ниточками трещин дно раковины. Он сначала решил, что ослышался. Но слух уловил сказанное пациентом совершенно ясно – это какое-то совсем будничное и простое: «вы».

Грених разозлился. Вот ведь паскуда! Разыгрывает, что ли?

Но Виссарион Фролович беспомощно развалился на крышке унитаза, голова его свисала на грудь, он посапывал и шевелил губами, из уголка рта тонкой струйкой текла слюна. Притворяться так мог только очень хороший актер, знакомый с азами гипнотизма. Может, Шкловский, впав единожды под гипноз, теперь всех гипнотизирующих его за одного человека считать будет? Такое тоже бывает. Надо узнать, что за недоразумение.

Однако сильно тревожить его было нельзя, он мог начать заикаться вновь. Если Константин Федорович сейчас начнет вихлять и переспрашивать, под тонкое покрывальце гипнотического сна проникнет сомнение, сон рассеется аккурат в минуту напряжения пациента. И начинай сначала!

Грених решил продолжать в том же ключе.

– В котором часу я явился?

– Было уж к одиннадцати вечера. Вы позвонили в дверь. С вами была очаровательная дама, которая сломала каблучок. Вы спросили, не найдется ли у меня пара женской обуви, на что я ответил, что живу совершенно один.

– Почему вас не уплотнили?

– Собирались! – Виссарион Фролович дернул бровями, но глаз не открыл. – Два года назад собирались – супружеская пара рабочих со старушкой-матерью, а потом как-то само забылось. Никто не переехал. Вот и живу один.

– Опишите мое лицо.

– Открытое, светлое, волосы густые и отброшены назад, лежат волнами, набриолинены, цвет не понял какой. Лоб высокий, нос прямой и глаза карие, как темный янтарь. Пиджак щегольской, белый, бабочка, летние полосатые брюки. Улыбка… такая ясная, добрая… я и повелся, слушал, развесив уши.

Грених отшатнулся, уронив на дно раковины и мыльницу. Латунь звякнула об эмаль, пациент перекатил голову с одной стороны на другую, веки его дрогнули, но и сейчас не открылись. Константин Федорович невольно встал и посмотрел на себя в надтреснутое и потемневшее овальное зеркало над раковиной. На него смотрело угрюмое, бледное лицо с гетерохромным взглядом исподлобья, с темными от худобы тенями, лоб прикрыт густой взлохмаченной черной с проседью прядью волос. Один его глаз был действительно как темный янтарь, не поспоришь. А другой – зеленый, будто стеклянный протез старого морского волка. Да и одет он в серую двойку без галстука и неизменный английский тренчкот, который не снимал ни летом, ни зимой. Кого же Виссарион Фролович описывать изволил? Не иначе слегка тронулся умом. Или не слегка, а весьма серьезно.

Расписанный ромбами фургончик Риты Константин Федорович увидел из окна вагона – в час, близкий к закату, его неспешный трамвай катил по Бульварному кольцу. Совершенно случайно Грених поднял голову, хотя до той минуты уныло глядел на мелкий шрифт газеты «Рабочая», которую сосредоточенно читал сосед справа, и вдруг его ослепил солнечный луч – скользнул по пыльному стеклу, привлек внимание к россыпи искр, брызнувшей из-под трамвайной дуги при повороте на Арбатскую площадь, загорелся в куполах церкви Бориса и Глеба и исчез в окнах высокого футуристического Моссельпрома, увенчанного короной и исполосованного рекламными лозунгами: «Дрожжи», «Папиросы», «Нигде, кроме как в…». А потом эти яркие ромбы – и внезапный Чайковский в голове, и сердце прожгло воспоминанием о партии Коломбины, которую танцевала Рита в Петербурге в те счастливые времена, когда Государственный академический театр оперы и балета еще звался Мариинским.

Нынче Арбатская площадь была запружена, Грених поднялся, успел соскочить с подножки трамвая у двери кинотеатра «Художественный». Она давала свое представление у выходных его дверей. Плотный кружок образовался прямо посреди площади. В центре толпы гуляк под звуки большого патефона, поставленного на шаткий табурет рядом с фургоном, босоногая, в белом простеньком платьице на лямках, с развевающимися иссиня-черными змейками-локонами и в венке, обнимающем лоб, она плясала, как цыганка Эсмеральда на площади у собора Нотр-Дам, будто и не постарела вовсе с 1908-го. В танце сквозили и Китри из «Дон Кихота», и нежная Жизель, до ужаса знакомые. Вокруг прыгали белые болонки, ловко ныряли под украшенные лентами обручи, что добавляло балетным па-де-труа циркаческий колорит.

Танцовщице ассистировала небольшого росточка чернокожая девушка в разноцветном тюрбане, которую Грених прежде не заметил. Теперь было понятно, отчего на Арбатской площади такое скопление народа, словно в день открытия памятника Гоголю. Советский народ сбился в толпу посмотреть на небывалое зрелище – представительницу африканских племен. Если бы не эти ромбы на фургоне, не внезапное воспоминание, не страстное желание увидеть свою юную Коломбину, Константин Федорович ни за что бы не сошел с трамвая и не присоединился к любопытным зевакам.