Впрочем, мне кажется, это не так уж и мало.

***

Марго выходит из магазина последней. Не всегда, но сегодня.

Утром шеф зачем-то купил по дешёвке ведро васильков – в октябре-то! Откуда только взялись? Впрочем, есть на цветочной базе одна точка, тамошние хозяева явно тоже из лета, передают иногда Марго приветы то полевыми ромашками, то колокольчиками. Или вот васильками. Не особенно нужные на продажу цветы, но шефу голову заморочить – раз плюнуть.

Хороший, толковый парень, отлично разбирается в бизнесе, но не в ведьмах.

Тамара Львовна, высокая, статная, черноглазая, всегда угощает чаем, если Марго случается приезжать вместе с шефом, вплетает «Маргоше» в волосы что-нибудь ярко-синее, как летнее небо, и отпускает, загадочно улыбаясь с порога своего павильона. «Маргоша» потом весь день ходит счастливой и пряной, июльским полднем посреди хоть марта, хоть февраля. «Тоже такая буду, ну хоть когда-нибудь». Ведьмы быстро мудреют, медленно старятся и вечно что-нибудь отрывают от сердца. В подарок, на хорошую жизнь. Просто так, чтобы было.

В октябре, под первый снег, пеплом падающий на землю, летним всегда становится немножко не по себе. Тоска сжимает виски и запястья, селится в ямочке между ключицами – не навсегда, всего лишь на несколько дней.

«В октябре все мы просто становимся старше», – думает Марго, шагая через сухую хлёсткую темноту к электричке. В руках у неё свёрток шелестящей бумаги, в нём – васильки, несколько высоких стройных букетов, обёрнутых в зелёные  – ну можно же немножко поколдовать просто для собственной радости – кленовые листья.

Марго стремительно старится с каждым шагом, и в сумрачный тамбур заходит женщина неопределённых лет, в меру пожилая, но крепкая. Синий ворох в руках, пауза перед каждой дверью, долгая дорога в железных дюнах между вагонами. «Васильки! Кому васильков?»

Хриплый, но уверенный голос, ряды скамеек, на которых по позднему времени почти никого нет. Но букеты расходятся. Один – хрупкому мальчику лет пятнадцати («И что только делает тут один так поздно? Доберись хорошо, ладно, милый?»), другой – тётке с огромной хозяйственной сумкой, нынче почти ровеснице, «так их люблю, и где вы только достали?» Третий, четвёртый, пятый – уже половина.

«Ещё два, и хватит».

Подвыпивший дядька, спешащий домой к разъярённой жене. Подмигивает, лопочет что-то невнятное. «Извини, друг, склеить – не склеит, но станет полегче».

На остановке перед Марго в тамбур влетает бледная девчонка. Падает на ближайшее свободное место, сползает по спинке скамейки вниз, очень тяжело дышит. Марго закрывает за собой так и болтавшуюся распахнутой дверь, отодвигает ту, что ведёт из тамбура вглубь вагона, снова заводит про васильки.

Девочка смотрит ей вслед, постепенно всё увереннее соображая. В глазах проясняется, из ног уходит тяжесть, из головы – медленно буравящая игла.

Девчонка растерянно озирается, подскакивает и несётся по проходу следом за Марго, которая уже заждалась: от нечего делать остановилась у самого тамбура отчитать каких-то помятых, но вполне ещё крепких пьянчуг, как не стыдно, мол. Услышав за спиной топот, двинулась дальше.

– Извините, а можно мне букетик?

Догнала уже в тамбуре. Глаза дикие, но сверкают. И то хорошо. Нечего, дружочек, умирать, у тебя ещё всё впереди. Мало ли, что болит, мало ли, кто обидел. Всё бывает и всё проходит. Увидишь.

– Конечно. Выбирай, какой больше нравится.

– Ой, а может, подскажете? По мне так они все красивые.

Маленькая, хорошо, если девятнадцать исполнилось. Марго с высоты своих нынешних шестидесяти с гаком она кажется крохой. Встрёпанная, глаза покраснели – плакала.

Совершенно летняя. Надо же.

– Бывает, милая, всё бывает, – бормочет пожилая цветочница так, что в тамбуре снижающей скорость электрички её почти невозможно услышать. – В октябре все мы становимся старше, только-то и всего. Потом само пройдёт, вот увидишь.

Отдаёт аккуратный букетик, забирает купюру, глядит на своё отражение в мутном от грязи стекле. Семьдесят пять, осталось совсем немного. Электричка только-только успеет остановиться…

Где-нибудь в этом нелёгком мире наверняка осталась хотя бы одна башня с часами. Когда Марго выходит на тёмный перрон с рыжими искрами фонарей, часы пробивают полночь. Осень летит в ноябрь, лето кончается навсегда. Уже по другую сторону времени и давешнего стекла Марго снова смотрит на своё отражение. Рядом с ней на перронной скамейке ветер ворошит горстку пепла на побуревших кленовых листьях.

– Васильки не вянут, они седеют, – любит приговаривать тётка Клавдия, – совершенно как люди.

Поезд трогается в ту секунду, когда острые молодые глаза Марго находят в каштановой шевелюре новую белую нитку.

Каждый год в последний день октября шеф зачем-то привозит целое ведро васильков. Сам не знает потом, куда их девать, просит тихонько выкинуть, пока совсем не завяли. Тоску, говорит, наводят. И каждый раз, уходя предпоследним, смотрит на васильки, на Марго, спрашивает неуверенно:

– У тебя сегодня случайно не день рожденья?

– Нет, – тихонько смеётся ведьма, – у меня в мае.

– Точно, извини, – сокрушается он, – и откуда я взял, что сегодня?

Бормочет что-то ещё, машет рукой, уходит.

***

– «Круг замкнулся».

Марго кивает вслед электричке, вдыхает морозную черноту ноября и исчезает домой. Ветер подхватывает пепел с кленовых листьев и бросает его на рельсы, обращая в первый ноябрьский снегопад, под который она завтра проснётся.

Бомм…

Часы на вокзале начали отсчёт последних мгновений полночи громко и вдумчиво, как умеют делать только старые вокзальные часы.

Наконец-то этот октябрь закончился! Особенно этот день! Устал, как пёс. Точнее оба устали, но ему, Генриху, немного попроще: шерсть лапы, хвост – и не холодно. Генрих сонно приоткрыл глаз. Один, потому что особо интересного ничего не происходило, чего дёргаться-то? И закрыл. Ещё немного и всё. На целый год – свободен. А пока сиди тут и дожидайся этих обормотов. Эх.

Бомм…

– Ну-ну! Не ворчи, – говорит напарник и треплет широкой морщинистой ладонью за ухом. Грязной пыльной ладонью! За грязным косматым ухом! Всё! В следующем году эту почётную должность пусть забирает себе, а то, понимаешь, наживается на его доброте. Хотя ему, Генриху, конечно, теплее, чего уж там. Но противно же до невозможности. Пёс недовольно заворочался и вздохнул.

Бомм…

Наряд полиции давно прошёл мимо, оставив потрёпанного жизнью деда и его старого седого забулдыгу-пса погреться ещё пять минут. При условии, что когда полицейские в следующий раз тут пройдут, этой парочки они не увидят.

Конечно, не увидят, куда им? Да и осталась минута всего.

Бомм…

Часы на вокзале громкие, чтоб, значит, пассажиры точно не пропустили. Что не пропустили? Да ничего им, бегущим по своим делам, не надо. Они и слона бы не заметили! А часы и вовсе тут не для них, только они об этом не знают. Да и не надо.

Вот же, не к ночи будут помянуты всякие… Бежит! И быстро бежит. Как только умудряется в вечернем-то платье и на каблучищах таких? Загадка. Сейчас ещё и ныть начнёт.

– Дяденька Привратник, миленький, пропусти, пожалуйста!

– Дымка, ты знаешь правила! К тому же часы бьют уже. Приходи через год, а?

– Не могу я через год! Очень надо на ту сторону, меня там ждут! Они ж только начали бить. А мы быстренько. Прямо только чуть приоткроете, и я скользну туманом, мне ж много не надо! Ну, дяденька, ну, пожалуйстаааа!

Бомм…

Вот уже и губа дрожит, и слёзы алмазами на глазах. Запястья тонкие заломлены, в глазах мольба. Как всегда.

– Генрих, тебе решать.

Вот спасибо, напарничек, ещё и на меня всё спихнул.

– А я вам на следующий год Туманных пирогов принесу и табак с Грозового вала. Я знаю, вы любите. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…