Всё, что он мог, это цепляться за Сириуса, иначе он просто упадет и рассыплется на части.
Комментарий к Глава 1.14 Изумрудный город *Курсы французской нецензурной лексики от Сириуса: “Ненавижу вас, ублюдки! Какого хера вы оставили меня внизу?!”
====== Глава 1.15 Слепое пятно ======
Та истерика продлилась без остановки до середины ночи, пока мозг Римуса не износился и не вышел из строя, возобновив работу только через сутки. Но легче не стало. А на смену припадка пришла парализующая апатия. Ни крутившиеся вокруг него друзья, ни угрызения совести перед мистером и миссис Поттер, ни нежелание портить всем праздники — ничего не могло поднять его с постели. Когтистые лапы с уродливыми костлявыми пальцами утягивали его в вязкое унылое болото, оставив на поверхности только нос, чтобы он был способен дышать и, к сожалению, не мог умереть. У него не было аппетита, жажды, мыслей. Одна всепоглощающая пустота, за которую он держался изо всех сил. Словно если он будет лежать, не двигаться и молчать, то боль не вернётся.
Тишина нарушалась только сердцебиением не отходящего от него Сириуса и встревоженными перешёптываниями за дверью. Порой в комнату заходил Джеймс с двумя заполненными ароматной и, несомненно, вкусной едой тарелками. Одну он протягивал Блэку, а вторую ставил вместо той, что стояла на тумбочке.
— Лунатик, прошу, вернись…
Шёпот Сириуса проплывал по границе сознания и ускользал. Три дня назад, неделю назад, полгода назад — его бы тронуло, но не теперь. В нём что-то сломалось. Повредилось на самом фундаментальном уровне. Без возврата. А он застрял в непроглядной темноте, что не даёт разглядеть причины поломки. И он один.
Он остался совершенно один.
И проваливаясь в сон, в настоящий глубокий сон, зацикленное подсознание выдавало одну и ту же картину.
Он стоял на подсвечиваемом полной луной пустыре в окружении облаченных в мантии статичных силуэтов с накинутыми капюшонами. Им всем грозила опасность, Римус пытался докричаться до них, чтобы они бежали подальше. От него. Скорее! Но они не двигались. Тогда он подбегал к любому из них, тряс за плечи, велел убегать и в итоге сдёргивал капюшон. И первой под ним всегда оказывалась Она. Орехово-карие глаза — такие же, как у него — смотрели со страхом и отвращением. Ты не мой сын! Ты монстр! Верни мне моего сына! И пустая мантия опадала на землю. Римус пятился, глядя на свои окровавленные руки, и натыкался спиной на другой силуэт. Вон из моего дома! — Нет, отец, пожалуйста! Но он тоже исчезал, оставляя только облачение и поднимающийся черный дым. И в этот момент другие снимали свои капюшоны. Это были его друзья. Нельзя было, чтобы они пострадали. Он должен уберечь хотя бы их… но они не боялись его, нет. Они презирали.
С каких пор мой дом — приют для бездомных, а? Раз я пригласил к себе Бродягу, ты решил, что и тебе будут рады? — Нет же, Сохатый…
Думаешь, после всего твоего вранья, я буду дружить с тобой? — Лили, стой!
Тебе никогда не было до меня дела, ты думаешь только о себе. — Прости, Питер, прости.
Отойди от меня, заднеприводный! — Мэри…
И ты рассчитывал, что я приму тебя с этими омерзительными шрамами? Да кому ты нужен? — Я… Нейт…
Я всегда видела, как ты смотришь на моего парня! Ты такой жалкий, Римус. — Он не находил для неё ответа. А Марлин, самодовольно ухмыляясь, обвивала шею Сириуса и разворачивала его к себе. Но прежде чем они вдвоём растворялись в черном дыме, сливаясь в страстном поцелуе, почерневшие неузнаваемые глаза врезались в него с ударяющим под дых надменным превосходством.
Нечего было привязываться.
И Римуса вытягивало наверх.
Но то не было пробуждением. Просто теперь он находился уже в гостевой комнате Поттеров, а не на выжженном пустыре. И так по кругу. Отдалённо — там же, где он фиксировал ритм сердца Сириуса, запах еды, визиты Джеймса, Питера, Юфимии, которая накладывала какое-то заклинание, и у него проходила обжигающая сухость в горле — Римус понимал, ему надо выбираться. Только как? Он не мог найти выход.
Сколько прошло времени, Римус тоже не мог определить, но однажды, снова «проснувшись», он различил весьма отчетливый мягкий, но требовательный голос. А потом второй. И третий.
— … не оставлю его.
— … надо отдохнуть, мальчики.
— … только и делаю, что сижу и отдыхаю! Я не знаю, что ещё делать.
— … выйдем на улицу, Бродяга.
— … можете идти, я посижу с ним.
Вроде бы кто-то цокнул языком и сбежал по лестнице, следом спустился ещё человек, и дверь закрылась. Совсем рядом послышались неспешные шаги.
— Да, дружок, здесь точно не мешало бы всё проветрить. Я приоткрою окно, ты не против? — Римус не шевелился, разглядывая геометрически узоры под веками. Деревянная створка скрипнула, и в комнату проникли свежий зимний воздух с запахом хвои и переливчатое чириканье. — Вот так.
Если бы Римус что-то чувствовал, он был бы благодарен. И за окно, и за то, что мужчина присел в кресло, а не на стул возле кровати, с которого, как под микроскопом, изучал его Сириус. Обивка зашуршала, пока тот устраивался поудобнее.
— Эх, помнится, как-то меня спросили: Флимонт, почему вы не переедете в Лондон? Цивилизация, магазины, жизнь бьет ключом. И я ответил: знаете, мне нравится просыпаться под пение птиц, а не от ударов ключами по голове. Да… — мужчина явно почесал усы, — не учел я только дятлов.
Как в подтверждение, с улицы раздался громкий барабанный стук, и внутри Римуса отозвалось что-то похожее на смешок.
— Настырные трудяги. И ведь никакой управы на них. Как запретить птице делать то, что она делала всю жизнь? Конечно, они стучат по стволу дерева, чтобы добывать пищу. Иногда, чтобы общаться с другими дятлами или чтобы обустроить гнездо. Но иногда… иногда, дружок, дятел стучит по дереву, потому что просто привык.
И Римус открыл глаза. С трудом разодрав слипшиеся веки и уставившись на отца Джеймса. Его седая голова была чуть наклонена, а губы поджаты в ласковой полуулыбке.
— Вы… — получился неразборчивый хрип, — вы назвали моего отца дятлом?
Флимонт неопределенно пожал плечами.
— Не знаю. Разве? Я лишь рассуждал о птицах, — теперь на его лице разместилась уже подлинная заговорщическая улыбка один в один, как у Джеймса. У Римуса дернулся палец на руке. И в следующий миг выражение снова стало печально-понимающим. — Но даже если забыть о дятлах… к несчастью, где бы мы ни жили, жизнь всё равно найдет способ ударить нас своим ключом.
— …мне кажется, на меня грохнулась целая ключница.
— Так и есть, дружок, — кивнул Флимонт. — Так и есть. И нет ничего зазорного в том, что ты упал.
Ожившая рука подтянула повыше одеяло, и Римус зарылся в него подбородком, переведя пустой взгляд на махровые коричневые тапочки с нелепыми помпонами.
— Я… я не знаю, как подняться.
— А где ты сейчас? — Участливо спросил мужчина.
— …во мгле, — шмыгнул носом Римус.
— Тогда, — он взглянул на наручные часы, — по примерным подсчетам, твоё зрение должно было уже чуть-чуть привыкнуть, и если ты присмотришься, ставлю ужин Юфимии, увидишь лестницу, а наверху, по крайней мере, пять людей в этом доме, держащих эту лестницу и протягивающих тебе руки. — Мистер Поттер встал с кресла, опершись на колени, и подошёл к кровати. И затем перед увлажнившимися глазами Римуса возникла широкая крепкая ладонь. — Вот одна из них, дружок. Хватайся.
От ладони Флимонта веяло теплом, заботой и вроде сладким картофелем. Она была совсем не похожа на ту, что затягивала его в зыбучую топь. Совсем не похожа на иссохшую ладонь отца, которой он бил по столу и отмахивался от него. Это была рука помощи, и часть Римуса готова была принять её — она проснулась и хотела жить. Именно она в этом году накричала на Макгонагалл, она прорвалась в кабинет Дамблдора, она выбежала из библиотеки, не позволив уйти Нейту, и именно она дала отпор Лайеллу. Она отстаивала своё право на жизнь. Но другая — искорёженная, свернувшаяся на дне пропасти всё ещё изнывала, продолжая убиваться от тупой жалости к себе.
