— Значит, всё-таки вселенная вокруг меня вертится? — Почти ехидно прищурился Сириус, припоминая однажды выкинутую Римусом фразу.

Римус как вчера помнил их ссору на его школьной кровати, когда он просил Сириуса не лезть в его «личное». Римус теперь всё помнил, как будто это было вчера.

— Да, — заползла на лицо полуулыбка. — Ну, — повёл он плечом, — моя вселенная точно. — И Блэк прыснул, зачесав назад волосы.

— Это слишком слащаво даже для тебя.

— Это правда, — вполголоса. Как-то было совсем не до обоюдных подколов. Даже если Сириусу они нужны были для защиты на клеточном уровне.

Римус пространно обвёл сидящего вполоборота Блэка, а снова подняв взгляд, понял, что тот пристально сверлит его почерневшими глазами. Да так понял, что вопреки поднявшемуся из груди инстинкту зарыться в волнистые волосы и притянуть Сириуса к себе, решил свалить подальше. Но стоило только сесть ровно, тот шустро перегородил путь, поставив коленку на край кровати между его бедер, и навис сверху, запрокинув ему голову.

Римус просто нахрен вцепился в блядское покрывало.

Он чувствовал раскалённый жар, исходящий от Блэка. Насколько тому, было всё равно плевать, что бы Римус ни совершил. Насколько тот жаждал его, боясь вновь потерять. И всё это не шло ни в какое сравнение с собственным практически животным желанием поймать горячее дыхание, уже касающееся его губ. Окунуться в пожирающий взглядом омут, заполнивший радужку. Заново ощутить его вкус, каждый изгиб тела, услышать задыхающиеся стоны и пожалуйста-Мерлин-пусть-это-будет-не-в-последний-раз.

Но если в последний, то не лучше ли оставить эти швы нетронутыми?

— Сириус, — сел голос до самой нижней планки, — я не думаю, что это…

— Поцелуй меня.

Хорошая идея.

====== Глава 2.15 Я буду на твоей стороне ======

— Поцелуй меня.

Эти два слова вырвались, предав разум, воздвигнувший свой же образ, не имеющий ничего общего с реальностью. Предав гордость. Ведь он опять просил об этом сам. Как когда-то во мраке туннеля почти три года назад. И вынужден был снова просить сейчас, ничтожной силой удерживая Римуса на месте.

Подталкиваемый поедающей его заживо тоской. Сокровенным страхом, что преобладал в нём в позорно большей мере, чем чувство собственного достоинства.

Его мать всё-таки была права. Он совершенно не соответствует стандартам, олицетворяющим его фамилию. Блэкам несвойственно прощать, оглядываться назад. Если они ставили точку — эта точка была необратимым выжженным на фамильном древе чёрным пятном. Хоть в колени падай, затапливай подол платья или начищенные туфли слезами, бейся в пол размозжающими череп поклонами — тебя просто переступят. И ни одна черточка на мраморном лице не дрогнет от сожаления.

Но Сириус не соответствует своей фамилии. Все напыщенные манеры — подделка. Громкие слова — показуха. Повышает себе цену, требует особого отношения, а по существу, продаётся, как выброшенный на обочину пёс, за одно ласковое прикосновение.

Говорит, что не простит, не сможет простить сразу, хотя внутри и обиды в должной степени не осталось. Стоило всего лишь услышать несколько дотронувшихся до души слов. Вонзившихся во сто крат больнее в подреберье, чем та рука, что сейчас сжимала волосы на затылке. Произнесённых губами, что с нестерпимым зверским голодом впивались в его — сдавшие инициативу на старте.

И это ещё один методично проникающий в воспалённый рассудок стальной прут, истязающий принципы. Надругательство над давно потерянной верой, что он хоть что-то собой представляет, кроме прирученной к одному хозяину псины. Псины, которую можно забивать камнями, выламывать лапы, клеймить — ей будет всё равно. Она никуда не уйдёт, будет смотреть с той же слепой преданностью и никогда не посмеет укусить однажды проявившую нежность руку.

Чистое умопомрачение, в котором он согласен вариться, даже если это котёл на самом последнем кругу ада. Сириуса и толкать не надо, он сам запрыгнет в него с разбега, лишь бы ещё раз почувствовать себя нужным. Потому что сил держаться прямо уже не было. Потому что он устал притворяться, будто может что-то контролировать, когда, на самом деле, до чего бы он ни дотронулся, всё разрушается в крошево.

Он слишком устал. Ему так хотелось, чтоб кто-то контролировал его. Пусть и по такой же схеме — разрушая, ломая — может тогда, он сможет собраться заново, и из него получится нечто путное. Но он мог позволить это только одному человеку в своей жизни. Одному человеку, истерзанному и поломанному не меньше, чем он сам. И мысль, что Сириус позволил бы ему делать с собой что угодно — ещё один прочно засевший в своде черепа штырь, который если вытащить, он действительно истечёт кровью. Это уже жизненная необходимость. Такая же его часть, как таящийся за орехово-карими глазами зверь.

Сириус был готов принять его как своего личного фамильяра, если б тот разрешил. Или всё совсем наоборот? Он пошёл бы за ним сам. Последовал бы без колебаний, без малейшей тени сомнения. Полностью доверился бы так же, как сейчас доверял свое тело, свою искромсанную душу, млеющую от каждого страстного, рискующего переступить границу грубости поцелуя, касания. Его не пугала сила, сдерживаемая в сокращающихся мышцах под загорелой кремовой кожей. Не пугало, если в том окончательно включатся инстинкты. Сириус знал, что тот не причинит ему вреда. Его пугало, что тот исчезнет у него прямо в руках.

Как исчез направленный одурманенный взгляд, когда Римус вдруг отпрянул от него на прямых руках, вцепившихся в простыню до треска ткани, и зажмурился.

И если Римус хотел предупредить его, что секс плохая идея, то только потому, что от разрыва контакта обнажённой кожи к коже, стало ещё невыносимее одиноко.

— Лунатик, — без резких движений положил он ладонь на раскалённую шею. — Посмотри на меня, — тот замотал головой, — посмотри же… — провёл Сириус по напряженной линии челюсти, — давай.

Дрожащие веки приоткрылись, и — Сириус заранее понимал, что заставило Римуса отстраниться — в него впились светящиеся волчьи глаза. Но в них не было ярости, и без неё они были не менее прекрасны, чем родные ореховые.

И Сириус без слов, на которых и так не хватало дыхания, схватился второй рукой за затылок Римуса и утянул его на себя, дав накрыть себя лавиной давно позабытых ощущений.

Снова и снова.

Пока ощущения не сменились другими — не посещавшими его ещё дольше — когда он медленно выходил из глубокого сна, придавившего его к прохладной невероятно удобной постели. Находясь в пограничном умиротворённом состоянии, он вжался в подушку, запустил под неё ладонь и провёл широкий полукруг, задев пустую половину кровати. И вот тогда вынырнул из подаренной минутной неги окончательно и резко. Что не стоило делать из-за вдобавок позабытой тянущей боли в пояснице. По этим ощущениям Сириус не очень скучал, конечно, но он и поморщиться не успел, как рухнул обратно, завидев сидящий на подоконнике силуэт.

— Не делай так больше… — слегка прохрипели голосовые связки.

— Как? — Закрыл окно Римус в одних джинсах. — Не оставлять тебя одного в постели? Не давать выспаться? — Присел тот на край и кивнул на тумбочку. — Не готовить тебе нормальный завтрак? — Сириус перевернулся, окинув не без лёгкой полуулыбки кружку черного кофе и стопку оладий, от которых поднимались танцующие струйки пара.

Полуулыбка всё равно вышла невесёлой. Потому что единственный правильный ответ был «не оставляй меня одного». Но шквал возбуждения утихомирился, а чувство гордости, отряхнувшись, воспрянуло слабым духом. И Сириус пододвинулся поближе к обалденно пахнущему подношению, даже не сомневаясь, что Римус понял, о чем он подумал.

— Это нечестно, — отправив в рот первый кусочек и едва не застонав, — раз ты сношаешь мне мозг, я тоже хочу знать, что творится в твоём, — обвёл он вилкой всего Римуса.

Видеть его в своей спальне, на своей кровати было настолько непривычно, что на миг проскользнула мысль, что он всё ещё лежит в коме на больничной койке и видит сон. Однако это ведь и был сон?