Первый круг сливочного пива ребята, не сговариваясь, выпили, не чокаясь, за двух погибших маглов. Знали ли бедняги, что умерли лишь ради громкого заголовка с одной единственной целью — запугать магическое сообщество, к которому не имеют никакого отношения? Смерть всегда так бессмысленна, неважно, приходит она в черном плаще с капюшоном или в образе разъедающей нутро болезни. Римус про себя добавил к короткому списку ещё одно имя и залпом осушил кружку.
Постепенно отвлеченные разговоры и слабый алкоголь взяли своё. Никто не возвращался к мрачной новости, не желая ворошить осиное гнездо, вальяжно развалившееся во главе дивана.
Сириуса было много. Он говорил громко, смеялся ещё громче над своими же шутками, заказывал новые и новые порции, каждый раз упражняя своё неотразимое обаяние на хозяйке, пытаясь уговорить продать им что-нибудь покрепче. Но мадам Розмерта была неумолима.
И даже тот факт, что Сириус через несколько дней станет совершеннолетним, не возымел на неё никакого эффекта. В итоге, они больше бегали в уборную, чем пьянели, но языки всё равно заплетались.
В сложившемся положении сильнее всех Римусу было жалко Марлин, которая очевидно вообще не представляла, что она должна делать, и чувствовала себя не в своей тарелке. Вряд ли Блэк поведал ей свою семейную историю. Вернее, Римус очень эгоистично надеялся на то, что он всё ещё единственный, кому Сириус приоткрыл эту дверь. Но раз уж они вступили в «серьёзные отношения», то когда-нибудь Маккиннон придётся научиться справляться с разрывающим Сириуса изнутри ураганом.
Блэк предсказуемо полностью оплатил счет, и никто не сказал ни слова. Сегодня Сириусу нужно было сделать хоть что-нибудь, в его понимании, благотворительное.
К моменту как они вышли из паба, на улице значительно стемнело и похолодало — притом как-то резко за то время, пока они одевались. Потому что, когда Римус предложил сворачиваться, было ещё светло. Шесть пролетевших часов в обнимку с пивом таки дали результат. Медленно, но верно они пришли к успеху, и теперь прилично поддатые возвращались в замок.
Как это обычно бывает, когда тебе шестнадцать, чужая смерть — не настолько весомый повод придаваться скорби целый день, поэтому они, уже во всю обнимаясь [цепляясь друг за друга для равновесия], перебирали ногами и припевали песни Beatles. Мэри объявила, что у неё в комнате припасено вино, хоть она и хранила его для другого случая. И теперь они, ещё больше воодушевленные, прибавили шагу.
Римус плёлся в самом конце и курил сигарету, которую не мог позволить себе в «Трёх мётлах», чтобы не вонять дымом и не выслушивать, какая это мерзкая привычка. Он умудрился сохранить трезвость, периодически делая вид, что пьёт вместе со всеми. У Римуса было одно важное дело после отбоя, к тому же он чувствовал ответственность проследить за Сириусом. Как бы Блэк не был хорош в актёрстве, Римус знал, что с ним творилось. А значит, когда тот выдаст какую-нибудь хрень — лишь вопрос времени. И Римус жопой чуял — совсем недолгого.
Он только убедился в безошибочности своей чуйки, сидя в гостиной Гриффиндора и наблюдая, как в течение их спонтанной вечеринки лицо Сириуса приобретает всё более и более сучье выражение.
Римус не поубавил бдительности, и когда они разбрелись по спальням. Джеймс упал физиономией в подушку, даже не раздеваясь, и сразу захрапел. Питер с горем пополам переоделся в пижаму и скрутился под одеялом, мерно посвистывая. Видимо, раз Джеймс пренебрёг душем, то и ему можно. Сириус, у которого натянутая улыбка моментально исчезла, как только они оказались наверху, прошёл к кровати и задернул занавески.
Очевидно, мистер У-меня-всё-отлично желал, чтобы его не трогали. И Римус, предусмотрительно забрав мантию-невидимку вместе с картой, вышел за дверь.
Он без проблем добрался до Астрономической башни и устроился на подоконнике. Это не иначе как чудо провидения, что за весь день им не встретился никто из слизеринцев. Словно они нарочно не вылезали из своего подземелья. Римус подложил под бедро карту, раскрытую на их спальне с тремя неподвижными именами — пусть будет на виду, поджег сигарету, отложил палочку и наконец достал полученное в обед письмо.
Оно прилично помялось и теперь выглядело ещё неряшливей. Дрожащий почерк, неровные, стремящиеся вниз строки и промахнувшаяся по центру печать.
Римус глубоко затянулся и вскрыл конверт, чтобы уже покончить с этим.
Таким же дрожащим, кривым почерком:
Был на могиле, оставил цветы.
Она бы тобой гордилась.
На глаза как назло навернулись слёзы. В последние дни он слишком часто стал плакать. Римус уронил голову на предплечья, в одной руке сжимая сигарету, в другой с силой сминая письмо.
Из года в год одно и то же письмо. Лайелл даже фантазию не удосуживался проявить. Она бы тобой гордилась. Она предпочла умереть, чтобы не мучиться от мысли, что её сын вынужден превращаться в животное каждый месяц. Так написать было бы честнее. Но двадцать девятого октября Лайелла Люпина охватывала поразительная сентиментальность. И где-то между первой бутылкой рома и завтраком он вспоминал о необходимости настрочить Римусу пару банальных слов.
Римус вытер мокрое лицо тыльной стороной ладони, взмахнул палочкой и проводил взглядом подхваченный ветром пепел [не от сигареты]. Он никогда не писал ответное письмо. Ему либо было нечего сказать отцу, либо он боялся, что если начнёт, то одного листа и с двух сторон не хватит.
А ещё написать ответ означало взять боль с собой в завтрашний день. Римус не мог себе этого позволить. Он думал о Хоуп только двадцать девятого октября. Иначе Римус просто сломался бы. За мыслями о Ней следовала слишком длинная цепь факторов, способных обмотаться вокруг шеи и сдавить горло до синих гематом. Если вовремя не обрубить, на этой цепи можно было бы только повеситься.
Римус слышал, что первые воспоминания могут закладываться в возрасте от полутора года. Джеймс часто раньше любил упоминать о своём детстве: какую огромную и ароматную утку приготовила мама на Рождество в его три года, как он тогда же сел на метлу или встал на коньки в четыре.
Первое, что помнит Римус — внезапная и незаслуженная боль. Второе — нестерпимая бесконечно-тянущаяся боль. Третье — щемящая боль в глазах матери.
Она так боялась его. Или за него. Уже не имеет значения. Потому что, какого бы рода ни была боль, Хоуп прятала её глубоко в себе, пытаясь быть лучшей мамой на свете. Она прилежно накрывала на стол трижды в день, учила его письменности, сидела у кровати перед сном, читая книжки. У неё прекрасно получалось. Кроме одного маленького нюанса — Хоуп не смотрела на него.
Её серый тусклый взгляд всегда смотрел чуть левее, чуть выше, себе под ноги — куда угодно, но не Римусу в глаза.
Фенрир Сивый укусил Римуса в четыре года. Когда Джеймс уверенно рассекал лезвиями коньков лёд, Римус корчился в агонии от того, что у него выворачивало кости. Сивый разрушил его жизнь, а заодно и две сопутствующие.
Лайелл не мог справиться с чувством вины за произошедшее и нашёл способ притупить его на дне бутылки. Он оставил должность в Министерстве — или его выгнали за то, что его никогда не было на месте, перевез их подальше от города в одинокий дом на южном побережье Англии и на этом всё. Поступающих с опубликованных книг денег хватало на ведение сносного существования и ром, так что, видимо, он посчитал, что сделал всё возможное. А Хоуп… она, правда, старалась, хоть и не подписывалась на такую жизнь.
От Лайелла она знала, какая жизнь ждала оборотней [какая жизнь ждёт её сына]. Общение с ним взрастило в ней страх и ненависть к тёмным существам. И её сердце не смогло выдержать то, что Римус стал одним из них. Он читал этот страх в её отведенных глазах, а в дни полной луны чувствовал его запах. Пока однажды, когда Римусу было семь, он ни учуял в её шлейфе ноты, схожие с гнилыми водорослями, выброшенными на берег. Хоуп стала пахнуть один в один как та огромная куча ламинарии возле кладбища в километре от их дома. А потом стерильной чистотой больницы.
