— Аман? — нахмурясь произносит Шамиль. — Нет, пощады не будет. Напрасно просит о ней, у кого ослабела воля и кто не имеет мужества погибнуть в газавате! — мрачно заключает он.

Вот уже совсем близко слышится победный крик русских. Русская непонятная речь звучит уже на самой площади.

Сейчас они ворвутся сюда. Сейчас увлекут его и близких отсюда, чтобы столкнуть в чёрное отверстие гудыни.

— Кази-Магома! — говорит он сурово, отворачивая свои взоры от глаз сына. — Делай то, что я приказал тебе: обнажи твою шашку, наступил час, когда нужно исполнить то, о чём я тебе говорил, и да помилует Аллах души невинных.

Белее белого снега на Дагестанских вершинах стало лицо Кази-Магомы.

— Убить женщин? Это ли велишь ты мне, повелитель? — с дрожью спрашивает тот.

— Что же, лучше, по-твоему, чтобы они, как последние рабыни, прислуживали жёнам урусов или погибли в мрачной тюрьме у наших врагов?.. Исполняй то, что тебе приказываю, Кази-Магома, сын мой! — сурово заключил имам.

Тот нерешительно подошёл к группе женщин. Там послышались стоны и плач.

— О повелитель! — вне себя кричала Зайдет. — Ты всю жизнь свою посвятил Аллаху! Ты был ему верным слугой. Так неужели всё это было для того только, чтобы увидеть на закате своей жизни окровавленные трупы твоих жён и детей?.. Если Аллах так могуществен и велик, если Он умел принимать людские почести, то пусть спасёт своих верных рабов, пусть помилует их!

— Не богохульствуй, женщина! — остановил её, дико сверкнув глазами, Шамиль.

— Мать права! — исступлённо рыдая, кричала Нажабат. — За что мы погибаем? Зачем ты требуешь нашей смерти, отец?.. Я молода, я не ведала жизни, я жить хочу! Жить! Жить! Жить!

— Ты умрёшь, потому что смерть лучше рабства, несчастный ребёнок! — произнёс печально имам.

— Я предпочитаю жить в рабстве у русских, которые простили и приняли моего отца, нежели умереть… — надменно произнесла Керимат, обдавая Шамиля негодующим взглядом.

И снова слёзы и стоны наполнили своды мечети. Имам отвернулся от женщин и, распростёршись на полу, стал громко молиться:

— О Великий Предвечный Анд! Прими в Твои руки несчастных! Невинная кровь их чистой рекою польётся к подножию Твоего престола! Прими их, Бессмертный, на лоно Твоих садов!

Обильные слёзы текли по лицу несчастного, скатываясь на его белые одежды и на каменный пол мечети. До исступления молился Шамиль.

Кази-Магома, не смея ослушаться отца, ближе придвинулся к женщинам. Рука его дрожала. Лицо стало иссиня-бледным, как у мертвеца.

Сейчас поднимется над головою первой жертвы его острый кинжал и первая пара очей, волею Аллаха, потухнет навеки…

Крики и стоны Зайдет перешли теперь в смутные угрозы. Керимат и прочие вторили ей. Они боялись смерти и не хотели умирать.

— Да падёт наша гибель на твою голову, имам! — истерично выкрикивали женщины, и глаза их бешено сверкали на помертвевших от страха лицах.

— Отец! Отец! Пощади нас! — вопила Нажабат, заламывая руки.

А двери мечети уже вздрагивали под напором сильных ударов. Громкие крики слышались за порогом её… Вдруг чей-то нежный голосок прозвенел над склонённой головою Шамиля:

— Бедный отец! Бедный отец! Как ты страдаешь!

И в один миг смуглые худенькие ручки обвились вокруг его шеи… Чьи-то чёрные глаза впились в имама наполненным слезами взором. Он поднял голову.

Перед ним было измученное, кроткое личико Патимат.

Крепко обнял свою любимую дочь Шамиль и, прижав её к груди, тихо спросил:

— И ты, наверное, моё сердце, бранишь твоего старого отца, что из-за него должна расстаться с жизнью?

— О повелитель! Ты приказал нам умереть — и я умру! — произнесла бесстрашно Патимат. — Они боятся смерти, — кивнула она на остальных женщин, — но я покажу им, как не страшно умирать тому, кто не чувствует вины за собою!

И она смело подошла к Кази-Магоме и твёрдо сказала, подняв на него свои прелестные глаза:

— Ударь меня первую твоим кинжалом, господин! Пусть остальные видят, как смело умирает дочь имама!

Абдурахим и Зюльма с двух сторон бросились к ней.

— Спеши, Кази-Магома, — повелительно крикнула она брату, — а то урусы сейчас ворвутся в мечеть и уже будет поздно тогда.

Потом положила на грудь мужа свою белокурую головку и кротко улыбнулась ему.

Кази-Магома взмахнул кинжалом. Минута… и кровь первой жертвы обагрит каменные плиты мечети.

— Стой, Кази-Магома! — раздался в ту же секунду за его плечами отчаянный голос имама. — Патимат, моя бедная дочь, живи! И вы все живите с Аллахом и миром. Ценою собственной жизни я куплю ваше спасение!.. Я отдам себя самого в руки урусов, с тем чтобы они сохранили вашу жизнь… Мой верный Юнус, и ты, Хаджи-Али, и ты, Магомет-Худанат, — обратился он к трём оставшимся в его свите мюридам, — ведите меня к русскому сардару… Я, ваш имам и повелитель, сдаюсь белому падишаху!

С этими словами он вышел из мечети в сопровождении своих трёх вернейших слуг и друзей.

Глава 7

За отцом. Странная встреча

ишь только высокая, широкоплечая фигура имама скрылась за порогом мечети, сравнительное спокойствие воцарилось там.

Стоны и вопли женщин утихли.

Теперь они знали, что им нечего бояться: опасность миновала. Шамиль отправился с повинной к русскому сардару. Они, русские, наверное, казнят его, но зато они останутся живы…

Одно только существо не переставало мучительно волноваться, поминутно прислушиваясь к тому, что делается на улице.

— Ты слышишь, Зюльма, как они кричат? Это они увидели отца! — в тоске лепетала Патимат своей маленькой подруге.

— Они торжествуют, что добрались до него… Он нелегко достался им — повелитель!

— О, Зюльма! Моё сердце бьётся, как подстреленная птица! Я боюсь, что они… они… убьют его! Да, да, они убьют его, Зюльма. Моя душа говорит мне это. Он пошёл умирать за нас…

— Успокойся, звёздочка-джаным! Если и суждена твоему отцу смерть пророком, то он сумеет умереть, как подобает шагиду, во славу священного газавата. Успокойся, дитя!

И сама полуребёнок по летам, но вполне взрослая по испытанным ею тяжёлым страданиям, Зюльма крепко обняла свою подругу.

Но Патимат уже не слушала её. Как острые лезвия кинжалов вонзились ей в сердце слова Зюльмы: «Он сумеет умереть, как шагид, во славу священного газавата».

Он, отец! Её отец, которого она так нежно и горячо любит!

О, как недосягаем он был для неё прежде, там, в Ведени, когда она видела его из окон сераля идущим в сопровождении огромной свиты мюридов в мечеть или творившим суд на гудекане! Там он был святейший имам, властитель, вождь, на которого она не смела поднять очи, которого даже не смела любить, и вдруг неожиданно в ту ночь пути к Тилетлю этот вождь и имам показался ей таким бедным, таким несчастным, одиноким существом! Острая жалость впилась к ней тогда в сердце, и боязнь и страх перед ним исчезли у неё: она увидела в нём в ту минуту близкого человека, любимого отца.

И теперь ему, этому дорогому, любимому отцу, грозит опасность, смерть! Ему, всеми покинутому, обиженному, оскорблённому! Его бросят в гудыню, замучают, убьют!

О!

Слёзы разом высохли на прекрасных глазах Патимат.

Она гордо выпрямилась. Взор её загорелся дивным огнём. И, выйдя на середину мечети, она обратилась к толпе.

— Отец пошёл отдавать свою жизнь за нас уру-сам, — задрожал под сводами храма её звенящий голос, — и мы отпустили его, старика, убитого горем… Его, может быть, убивают в это время, а мы спокойны! Мы согласились принять его жертву ради нашего спасения!.. Нет! Нет! Этого не будет! Я пойду к гяурам и на коленях вымолю пощаду отцу… Я до тех пор буду ползать у ног сардара, пока он или помилует его, или прикажет убить меня, как ничтожную муху!

И прежде чем кто-либо успел опомниться, она с быстротою молнии кинулась из мечети. Абдурахим бросился за нею.