И прежде чем Тэкла могла опомниться и понять, что с нею хотят делать, Магомет-Шеффи одним движением бросил её на пол, а Нажабат с ловкостью кошки прыгнула ей на грудь.

— Раскрой ей зубы кинжалом, Шеффи, я суну ей горяченького в рот! — со смехом кричала девочка.

Кинжал блеснул в руках мальчика… Горящая головня приближалась к самому лицу Тэклы, обдавая её едким дымом, спирающим дыхание… Магомет-Шеффи насильно разжал ей зубы кончиком кинжала, в то время как не по летам сильная Нажабат прижала её к полу, так что она не могла шевельнуть ни одним членом…

— Ну-ка, поговори у меня теперь, крикливая пичужка, — хрипел вне себя от бешенства, весь охваченный жаждой мести мальчик и быстро поднёс головню к раскрытому ротику Тэклы.

Девочка вскрикнула и, затрепетав, как подстреленная птичка, закрыла глаза…

— Магомет-Шеффи! Нажабат! Безумные дети! Остановитесь! — послышался испуганный и в то же время властный голос с порога.

Магомет-Шеффи выронил горящую головню на пол. Нажабат оставила в покое свою жертву. В одну минуту что-то лёгкое и быстрое бросилось к распростёртой на полу Тэкле, и факел вмиг был затушен под маленькой, но сильной ногой.

Перед троими детьми предстала высокая стройная девочка лет одиннадцати с белокурыми (что очень редко встречается у горцев Кавказа) косами, перевитыми монетами и бляхами в виде полумесяцев, с такими же серьгами в розовых ушах. На ней была длинная синяя сорочка, домашняя одежда горянок, и полосатые туманы из недорогого шёлка.

Тонко очерченное прелестное личико белокурой девочки дышало необычайной кротостью и добротой. Чёрные глаза под пушистыми ресницами, обычно кроткие, как у лани, теперь сверкали горячим огнём.

Это была Патимат — любимая дочь Шамиля, добрый гений дворца, добрейшее в мире существо. Она и вторая жена имама, Шуанет, совершенно не подходили своими кроткими нравами к диким и грубым натурам остальных обитательниц сераля во главе с самою Зайдет.

Написет — старшая дочь имама, родная сестра Патимат, Кази-Магомы и Магомет-Шеффи — не принадлежала ни к добродетельной, ни к тёмной стороне женского отделения дворца. Это была флегматичная, но не злая девочка, равнодушно относящаяся к жизни, её радостям и невзгодам. Зато одиннадцатилетняя Патимат вся горела и волновалась, принимая близко к сердцу совершавшиеся вокруг неё события. И теперь белокурая девочка, услыхав крики и смех в сакле, разом почувствовала, что там творится что-то неладное, и кинулась туда.

— Глупые дети! — кричала она, задыхаясь, на Нажабат и Шеффи. — Или вы не знаете, что по адату страны нападение сильного на слабых равняется баранте?.. Не плачь, Тэкла! Не плачь, бедная горлинка; пока ты со мною, никто не посмеет обидеть тебя, — обратилась она к маленькой грузинке, обняв её за плечи и прижимая её к груди.

Сконфуженный Магомет-Шеффи, молча опустив голову, стоял перед сестрою, перебирая рукою серебряные газыри у себя на груди.

— Вот дувана… вот дели-акыз[87] чего ревёт как голодная чекалка?.. Для неё же лучше хотели сделать… Припеки я капельку её длинный язык головнёю, и она попала бы в число шагидов,[88] наполняющих рай, — с деланным смехом произнёс он, тщательно избегая в то же время встречаться взором с прямыми и чистыми глазами Патимат.

— Убирайся отсюда, Магомет-Шеффи, и ты уходи с моих очей, Нажабат! Вы жестоки, как дикие кошки, и, клянусь именем Аллаха, мудрейший устас-д-дыни,[89] Джемалэддин, твой наставник, Шеффи, не похвалит тебя за это!

— Клянусь! Дедушка Джемалэддин не разгневается на нас, успокойся, мой брат Магомет-Шеффи! — весело вскричала, перебивая сестру, живо оправившаяся от своего смущения Нажабат. — Разве ты не знаешь, что дедушка бывает добр, как ангел Джабраил, когда послушает моих песенок?

— И то правда! Ты поешь сладко, как гекоко,[90] и нежно, как буль-буль! — обрадовался Магомет-Шеффи. — Слышишь ли ты, святоша Патимат, мы не боимся твоих угроз до тех пор, пока у сестрички Нажабат не станет голос сухим и страшным, как у старой Хаджи-Ребили, — засмеялся он снова и взапуски с младшею сестрою кинулся вон из сакли.

Через минуту где-то на кровле сераля раздался звонкий, как струна чианури, голосок, распевающий песенку:

Магомет-Шеффи сказал правду: слаще соловьиной трели и нежнее струн чианури пела маленькая мучительница бедняжки Тэклы…

Глава 6

Отец и сын

  то время как между обитателями сераля, тихо, чуть заметно волнуясь, шла обычно-монотонная жизнь затворниц, глава и распорядитель этой жизни, с громадным отрядом феварис,[91] состоящим из пяти тысяч всадников, расположился на огромной плоскости, примыкающей к берегу реки Мечик. Окружённый своим отрядом, среди ближайших из своих старейшин под нанковым зонтиком, предохраняющим от палящих лучей солнца, сидел Шамиль. Перед ним на небольшой подставке лежала подзорная труба, в которую он поминутно поглядывал, опускаясь время от времени перед ней на колени.

За эти пятнадцать лет он немало изменился. Взор стал напряжённее, веки сощурились. Множество мелких морщин изрезали худое, бледное лицо имама. Продольная складка на лбу говорила о заботах и думах. И всё же прежней силой и мощью веяло от него. Глаза сверкали, несмотря на прижмуренные веки, ярким, почти юношеским огнём. Горделиво и стройно держалась не по годам статная и гибкая фигура. Что-то величаво-царственное застыло в подвижных чертах красивого и спокойного лица… Да, спокойного даже и теперь, когда сердце его кипело жаждою увидеть сына после пятнадцати лет разлуки, а грудь теснил какой-то тяжёлый клубок не то сдавленных слёз, не то затаённого счастья…

Скоро, сейчас он его увидит… Увидит своего Джемала, оторванного от отцовской груди. За ним поехали туда и Кази-Магома, и Джемалэддин, его бывший воспитатель, и почётнейшие наибы из его свиты… Обмен грузинских пленниц на дорогого аманата должен свершиться при самых торжественных условиях. Надо показать гяурам, как дорожит имам возвращением сына, как дорог его отеческому сердцу Джемал! Тридцать пять лучших всадников-джигитов переправились на ту сторону Мечика, чтобы служить конвоем сыну имама. Шамиль жалеет, что русский саиб воспротивился ему послать туда же всю его блестящую феварис. А то бы он показал гяурам, что в диких горах Андии он сумел усовершенствовать свои войска. Чу!

Выстрелы из винтовок возвещают, что обмен свершился… Имам невольно вздрагивает и, полузакрыв глаза, возносит к престолу Аллаха горячую молитву.

Слава Вечному! Его сын возвращён!

— Мой верный Юнус! — говорит имам почтительно склонившемуся перед ним одному из приближённых. — Мой верный Юнус, глаза мои ослабли, туман застилает мне зрение. Скажи, ты ничего не видишь отсюда?

— Я вижу толпу всадников, повелитель! Они скачут сюда во весь опор…

— А впереди? Впереди… ты не можешь различить, кто скачет? Кого ты видишь во главе отряда, Юнус?

Голос имама вздрагивает и обрывается, как натянутая струна чианури.

— Я вижу Кази-Магому, моего господина, мой повелитель, — отвечает почтительно Юнус. — А рядом с ним…