Я попросилась бы к Эрику, не будь он братом Ария, но быть причиной их ненависти друг к другу я не хочу и не стану. О том, чтобы впустить на остров его хозяина, Орсега, и вовсе не могло быть речи, несправедливо и гадко дарить надежду на любовь тому, кого полюбить никогда не сможешь… Поэтому я смирилась со своим заточением, своим одиночеством, хотя Сатана и пенял мне, что я словно умерла при жизни.

– Это грех, Аяя, хоронить себя. Ты рождена для жизни, для…

– Вокруг меня происходило слишком много зла, хочу дать миру отдохнуть от себя…

Он сердился и исчезал надолго.

Я проводила дни в прогулках по берегу, иногда углублялась в негустые рощи в середине острова, поднималась на гору, в самой середине этого небольшого куска суши. Дни у меня были подчинены строгому распорядку. Я вставала в одно и тоже время, на рассвете, шла на берег, взяв с собой лепёшку и молока во фляге, долго плавала, потом гуляла по берегу до полудня, возвращалась во дворец, где был к этому времени готов обед, состоявший из запеченной рыбы или птицы, или козлёнка с овощами или горстью варёной крупы. Сок из фруктов, смешанный с водой служили мне напитками, вина здесь не знали, забыла и я. Вообще дурманящими веществами здешние люди не увлекались, иногда жевали какие-то листья, утверждая, я это слышала, что от этого жевания улучшается настроение, но я могла тут только поверить на слово, поверять я и не думала. Потом, чуть позднее, нашли какую-то траву, при окуривании помещений в дыму начинали мерещиться картинки и голоса. Однажды я приказала окурить и мою внутреннюю горницу, потому что все мои покои были открыты воздуху, окуривание бы не получилось, картинок никаких я не увидела, но задремала сладкой негой, и, когда очнулась, выяснилось, что проспала я так три дня. Больше испытывать местные дурманы желания не было. Развлекали они меня ещё и своими песням и танцами, не слишком менявшимися, как и наяды с течением времени. А бывало, рассказывали и сказки, в которых нередко фигурировала и я, их бессмертная царица…

После обеда, в самые жаркие часы, я не выходила под солнце, иногда спала, но чаще посвящала чтению или своим записям, которые никогда и ни к кому на глаза не попадут.

– Отчего же? Хочешь, я отнесу твои записи к людям, авось, будут полезны, – в ответ на мои мысли предложил Сатана.

– А что попросишь взамен? – усмехнулась я, привычная к тому, что Он ничего не даёт бесплатно.

– Твоего тщеславного удовольствия мне достанет, – усмехался Он.

Это верно, каждую нашу слабость, даже самую мелкую мысль, загрязнённую грехом, Он пьёт, как иной поцелуи с губ любовниц, питаясь и насыщаясь ими.

Ближе к закату я снова отправлялась на берег, проводя время за плаванием, прогулками, а ежли разыгрывался шторм, то и в наблюдениях за волнами. На закате я возвращалась во дворец и поводила часы до сна в своих размышлениях, записях, чтении до глубокой ночи. Вот такой нехитрый распорядок, то, что я придерживалась его, делало течение времени незаметным, потому я и не заметила, как пошло больше тысячи лет. И прошло бы и больше, но однажды и распорядок и вообще мой покой был нарушен. На остров явился Арий.

Это было утреннее время, до полудня было около двух часов, я как раз брела вдоль кромки воды, тихо плескавшей на берег, ноги приятно увязали в песке, лёгкий бриз играл складками моего платья и прядями волос. Я даже не смотрела вперёд, зная беговую линию лучше, чем люди знают своё лицо, учитывая, что скалы, отвесно обрывающиеся в море, не были для меня препятствием, я могла обогнуть остров по берегу вокруг, но на это ушёл бы весь день. Поэтому я шла, пока не уставала, а когда солнце приближалось к зениту, возвращалась во дворец обедать. Здесь круглый год почти не менялась продолжительность дня и ночи, как не менялось и время года, вечное лето, но осенью и весной приходили ветра и дожди, вносившие разнообразие в течение времени. Теперь заканчивалась зима по нашему календарю, здесь же в моей голове отмечались только дождливые сезоны, совсем скоро, через пару дней, начнутся шторма и проливные дожди, что будут шуметь по крыше моего дворца и по широким, как опахала, листьям пальм в саду.

Вот так я и шла по тонкому белому песку, глядя, чтобы не раздавить ненароком какого-нибудь краба, и раздумывая, на который день весны принесёт сюда на западный берег зелёные водоросли. Всякий год приносило, и всегда в первые четыре-пять дождливых дней, но в прошлом и позапрошлом году не принесло вовсе, и я теперь думала, с чем это могло быть связано.

– Похолодало, Аяя, потому те водоросли перестали расти там, откуда их срывает штормом и приносит сюда…

Я думала, мне почудилось… Я похолодела до самых пяток, услышав этот голос, что в последние двести лет нашей совместной жизни всегда был холоден и будто искусствен, словно со мной говорил не человек, а какая-то железная кукла со струнами вместо связок в горле.

Замерев, я подняла глаза. В десяти шагах от меня стоял Арий. Он был не таким, как я помнила его в лучшие годы, каким всё время представляла: со сверкающими светло-голубыми глазами и ясной улыбкой, или в худшие, о которых я вспоминать не хотела и прятала от самой себя, какого я никогда не хотела бы ни знать, ни видеть: со стальным взглядом, и сжатыми губами. Нет, сейчас он был совсем не таким. Ни одним, ни другим. Он был сейчас какой-то… слишком живой и настоящий, не как в воспоминаниях. Он сильно похудел, и глаза смотрели прозрачной голубой водой, ветерок трепал тонкие прядки у лица, и это, как раз, было такое же, как всегда, как раньше, он был очень бледен, но при том улыбался… но улыбка его была не приветливой и не счастливой, а словно напуганной или растерянной, быть может, я не поняла, но и разбирать в первый миг не хотела…

…Она прекраснее, чем все сны, что я помнил, чем всё, что я видел в жизни, включая её саму. Как я мог прожить вдали от неё столько лет? Как я мог это выдержать? Как жить в подземелье без солнца и без единого дуновения воздуха…

Она говорила негромко сама с собой, рассуждая о зелёных водорослях, я ответил ей, потому что она не смотрела вперёд и не видела меня. Волосы распущены и сохнут по плечам, завиваясь в крупные волны, белое платье из тонкой ткани, едва перехваченное из-под груди до талии тонким золотым шнуром, точно такие перехваты были и на рукавах, у нас теперь похожая мода, только ткани носят тяжёлые, тёплые, сильно похолодало в Европе, вот и на здешних водорослях отразилось…

Услышав мой голос, она подняла голову и обомлела в первый миг, остановившись и уронив туфельки без задников, что несла в руке. Я шагнул навстречу, мои глаза, услаждаясь, впитывали её красоту, моё сердце затрепетало, моя душа, как пустыня, где не было и капли влаги больше тысячи лет, а теперь полил щедрый дождь с толстыми упругими сплошными струями, и я чувствовал, как, омертвевшая и заскорузлая, она стала сразу оживать, разворачиваться, раскрываться, как зажатый в бутоне цветок расправляет лепестки… смотреть на тебя уже счастье, Аяя… Аяя…

Но едва я шевельнулся, Аяя, словно поняла, что я не призрак, и в ужасе отпрянула, едва я сделал второй шаг, как она сорвалась с места в небо, с такой скоростью, словно ею выстрелила катапульта. Я подхватил брошенные ею туфли, сделанные искусно из очень тонкой кожи, и ринулся за ней.

Куда она? В ясном небе не сразу можно было разглядеть белую точку, в которую она превратилась. Интересно, так быстро летать она научилась, потому что тренировалась или она так быстро летит, потому что испугалась меня?..

Испугалась меня… Боги… какой ужас, если это так…

– Аяя! – закричал я, нагоняя её, притом, что ветер свистел у меня в ушах, так быстро мы неслись, далеко так не улетишь, пора приземлиться…

Что она и сделала, опустившись едва ли не на вершине не слишком высокой горы, конусом возвышавшейся в середине этого прекрасного острова. Такой же вулкан, как и тот, что погубил нашу с ней долину, но ещё не разрушившийся, когда ему взбредёт в голову взорваться, что она станет делать? Поплывёт на пирогах с местными жителями до соседнего острова, до которого тысяча верст, между прочим? Долететь отсюда не удасться, даже на самолёте не удасться… я уже думал такое же когда-то, я уже думал и видел, только в своих мыслях этот остров… потом подумаю об этом…