– Мистер Дейл, вы не имеете права говорить мне такие вещи, и в этом случае вы более чем несправедливы. Если вы думаете, что я восстановила моих дочерей против вас, то будет гораздо лучше совсем оставить Оллингтон. Я находилась в таких обстоятельствах, которые мешали исполнить мой долг в отношении детей, но я старалась исполнять его, оставляя в стороне все мои личные желания. Я совершенно убеждена, однако же, что с моей стороны было бы неблагоразумно дозволить им оставаться здесь, после вашего упрека, что я научила их смотреть на вас с неприязнью. Я решительно не потерплю, чтобы мне говорили подобные вещи.

Все это мистрис Дейл высказала решительно, голосом, выражающим чувство нанесенного ей оскорбления, это заставило сквайра понять, что она говорила серьезно.

– Разве не правда, – сказал он, оправдываясь, – что во всем, касающемся ваших дочерей, вы всегда смотрели на меня с подозрением?

– Нет, неправда. – И потом мистрис Дейл старалась поправить свою ошибку, чувствуя, что в последних словах сквайра была доля истины. Уж никак не с подозрением, – сказала она. – Но если мы зашли так далеко, то я объясню вам мои истинные чувства. В материальном отношении вы многое можете сделать для моих дочерей, да и многое сделали.

– И желаю сделать еще более, – сказал сквайр.

– Я уверена. Но из-за этого я не могу вам уступить моего места, места матери, заменяющей им в то же время и отца. Они мои дети, а не ваши. Если бы я даже согласилась дозволить вам действовать в качестве опекуна и самого близкого покровителя, они бы и тогда не согласились на подобную сделку, этого вы не можете назвать подозрением.

– Но могу назвать ревностью.

– А разве мать не должна ревновать к любви своих детей?

Все это время сквайр ходил по комнате взад и вперед, засунув руки в карманы штанов. И когда мистрис Дейл произнесла последние слова, он все еще молча продолжал свою прогулку.

– Может быть, и к лучшему, что вы наконец высказались, – сказал он.

– Ваше обвинение сделало это необходимым.

– Я не хотел вас обвинять, не хочу и теперь, но думаю, что вы и прежде поступали, и сейчас поступаете со мной жестоко, очень жестоко. Я старался разделить с вашими детьми и с вами то благосостояние, какое выпало на мою долю. Я старался как можно больше обеспечить удобства вашей жизни и счастье ваших дочерей. Я забочусь не менее вашего о том, чтобы упрочить их будущее благополучие. Вы бы очень несправедливо поступили, если бы отказались от всего, что делается в их пользу, и мне кажется, что взамен этого вам не следовало бы жалеть о привязанности и повиновении, которые обыкновенно идут вслед за такими добрыми услугами.

– Мистер Дейл, я ничего не жалею и не жалела.

– Я огорчен, я очень огорчен, – продолжал сквайр, а мистрис Дейл удивилась выражению страдания на его лице гораздо больше, чем необыкновенной эмоциональности его слов. – То, что вы сказали, мне уже давно известно. Хоть я и чувствовал, что это так было, но, признаюсь, ваша откровенность меня крайне огорчила.

– Разве только потому, что я сказала, что мои дети должны всегда оставаться моими?

– О, вы сказали более. Вы и ваши дети жили здесь, близко от меня – уж сколько лет! – и за все эти годы у вас не появилось ко мне ни одного доброго чувства. Неужели вы думаете, что я не вижу, не слышу, не чувствую? Не думаете ли вы, что я одурел и ничего не понимаю? Что до вас самих, вы бы никогда не ступили в этот дом, если бы не считали себя вынужденной сделать это ради приличия. Я нахожу, что все это так и должно быть. Хоть у меня и нет собственных детей, на мне все-таки лежат родительские обязанности по отношению к моим племянницам, и за это-то мне говорят, что я не вправе ожидать ни любви, ни расположения, ни послушания. Знаю, Мэри, что я вас задерживаю здесь против вашего желания. Не стану вас долее удерживать. – И он сделал знак, что она может уйти.

Вставая со своего места, мистрис Дейл чувствовала, что ее сердце смягчилось к нему. В последнее время он был очень ласков к ее детям, и это ласковое обращение имело даже сходство с нежностью любви, которой он никогда не проявлял прежде. Участь Лили, казалось, смягчила его суровость, и он старался быть как можно более мягким и в словах и в поступках. Теперь же сквайр говорил так, как будто при всей своей любви к этим девочкам он любил их напрасно. Без всякого сомнения, он был неприятным соседом для своей невестки, заставляя ее беспрестанно чувствовать, что ей он никогда бы не протянул открытой ладони. Нет сомнения, что он был движим бессознательным желанием сделать подкоп под ее власть над ее собственными детьми. Нет также никакого сомнения, что он всегда смотрел на нее косо с первого дня ее замужества. Она живо чувствовала все это с того времени, как узнала его, и еще живее после неудачи в своих усилиях жить с ним на дружеской ноге, усилиях, которые она делала в течение первых двух лет своего пребывания в Малом доме. Но тем не менее, несмотря ни на что, ее сердце в эту минуту скорбело за него. Она одержала над ним победу, вполне сохранив за собой позицию для защиты детей, но теперь, когда он жаловался, что он разбит в этом состязании, сердце мистрис Дейл обливалось кровью.

– Брат, – сказала она и, говоря это, подала ему обе руки, – может быть, мы до сих пор не так понимали друг друга, как следовало бы.

– Я старался, – отвечал старик, – я старался… – И он остановился или от избытка чувства, или не находя слов, которые бы надлежащим образом выразили его мысль.

– Постараемся снова понять друг друга надлежащим образом, постараемся оба!

– Как? Начинать это снова, когда стукнуло почти семьдесят лет! Нет, Мэри, для меня нет более начинаний. Это, впрочем, нисколько не относится к девушкам. Пока я жив, пусть они владеют моим домом. Если выйдут замуж, я сделаю для них все, что могу. Я полагаю, что Бернард серьезно относится к своему предложению, и если Белл послушает его, то всегда будет принята здесь как полноправная хозяйка Оллингтона. А то, что вы сказали, ни к чему не приведет… начинания для меня совершенно невозможные.

После этого мистрис Дейл одна прошла домой через сад. Сквайр нарочно сказал ей, что, пока он жив, ее дети, а не она, могли пользоваться домом, в котором обитали. Он решительно отказался от предложенного ею более искреннего расположения. Он заставил ее понять, что они должны смотреть друг на друга как неприятели, но, в какой бы степени она ни была для него неприятелем, он дозволял ей пользоваться его щедротами, потому что желал выполнять свою обязанность в отношении племянниц.

Мистрис Дейл недолго просидела в своей гостиной, когда ей принесли известие, которое на время отвлекло ее внимание от мысли о переезде.

– Мама, – сказала Белл, входя в комнату, – я начинаю серьезно думать, что у Джейн скарлатина.

Горничной Джейн нездоровилось уже два дня, но до сих пор в ее болезни не подозревали ничего серьезного. Мистрис Дейл вскочила с места.

– Кто теперь при ней? – спросила она.

Из ответа Белл оказалось, что как она, так и Лили были при девушке, и что Лили находилась там в эту минуту. При таком ответе мистрис Дейл поспешила наверх, и в доме поднялась суматоха. Через час с небольшим явился сельский аптекарь, который исполнял и обязанности врача. Он выразил мнение, что девушка действительно больна скарлатиной, но мистрис Дейл, не довольствуясь этим, отправила мальчика в Гествик за доктором Крофтсом. Она много лет лично поддерживала оппозицию против медицинской репутации аптекаря и решительно приказала обеим своим дочерям не навещать более бедную Джейн. У самой мистрис Дейл уже была скарлатина и, следовательно, она могла поступать как ей угодно. Вслед за тем была нанята сиделка.

Все это на несколько часов изменило течение мыслей мистрис Дейл, и не ранее как вечером она могла возвратиться к утреннему разговору. Только тогда и перед тем, как ложиться спать, обитательницы Малого дома держали открытый военный совет по этому предмету. Оказалось, что доктора Крофтса не было в Гествике, но им объявили, что он приедет в Оллингтон рано поутру. Мистрис Дейл почти решила, что болезнь ее любимой горничной – вовсе не скарлатина, но тем не менее нисколько не смягчила строгость своего запрета дочерям приближаться к постели больной служанки.