– Напиши на него хороший пасквиль, – сказал Фишер.

– Особенно за его выдумку, что ты хотел жениться на дочери графа, – сказал другой.

– В жизни не слышал подобного скандала, – прибавил третий. – Еще смел сказать, что дочь графа не хотела и смотреть на тебя.

Тем не менее, в управлении все сознавали, что Джонни Имс становился между ними передовым человеком, с которым каждый из них с удовольствием готов был сблизиться. Скандальная история на станции железной дороги нисколько не повредила Джонни, даже во мнении высших должностных лиц. Известно было, что Кросби заслужил, чтобы его поколотили, и Джонни Имс поколотил его. Сэр Рэфль Бофль сколько угодно мог говорить о судье, о преступлениях, но все служащие в управлении сбора податей знали очень хорошо, что Имс вышел из этого дела как честный человек, с поднятой головой и шагая с правой ноги.

– Плюньте вы на эту газету, – сказал рассудительный старший чиновник. – Ведь не он вас, а вы его побили, ну и смейтесь над газетой.

– Вы бы ничего не написали редактору?

– Ни за что на свете. Я думаю, кроме осла, никто не захочет защищать себя перед газетой: напишите им какую угодно истину, и они все-таки сумеют обратить ее в смешное.

Поэтому Джонни отказался от идеи написать к редактору письмо, выразив в нем все свое негодование, но в то же время считал себя обязанным объяснить все это дело лорду Де Гесту. История случилась после его отъезда из дома графа, и, следовательно, все относившееся к ней должно составлять такой интерес для его доброго друга, что он не хотел позволить графу удовлетвориться искаженными в газете фактами. Поэтому, прежде чем кончилось присутствие, Джонни написал следующее письмо:

«Управление сбора податей, 29 декабря 186*.

Милорд…»

Джонни долго думал над тем, как должно ему обратиться к графу, к которому никогда еще не писал. Он написал сначала «любезный милорд», но сейчас же зачеркнул и взял другой лист бумаги, ему показалось, что такое начало чересчур фамильярно.

«Милорд.

Так как вы весьма добры ко мне, то я вменяю себе в обязанность сообщить вам о моем приключении на станции железной дороги, по приезде из Гествика в Лондон. Негодяй Кросби попал на Барчестерской станции в один со мною вагон и всю дорогу до Лондона сидел напротив меня.

Ни я ему, ни он мне не сказал ни слова, но когда поезд остановился у Подингтонской станции, я подумал, что мне нельзя позволить ему ускользнуть от меня, поэтому я… не могу сказать, что я отколотил его, как бы мне хотелось, во всяком случае, я сделал попытку и подбил ему глаз – поставил ему отличный фонарь. Нас окружила полиция, и положение мое было далеко не приятное. Я знаю, вы будете думать, что я поступил нехорошо, быть может, оно и так, но что же мог я сделать, когда он целых два часа просидел напротив меня с таким видом, как будто считал себя самым лучшим человеком в Лондоне!

В газете напечатали прегнусную статью по этому поводу, в которой между прочим говорится, что будто меня так „высекли“, что я не в состоянии пошевелиться. Это отвратительная ложь, как и все остальное в статье. Кросби до меня не дотронулся. Впрочем, с ним легче было справляться, чем с быком: он очень спокойно выдержал эту операцию. Я должен, однако же, признаться, что все же он получил гораздо меньше, чем заслуживал.

Ваш приятель сэр Р.Б. вызвал меня сегодня к себе и объявил, что я преступник. Я не обратил на это никакого внимания: он мог назвать меня, пожалуй, хоть убийцей или ночным вором, я беспокоюсь только об одном, что вы будете сердиться на меня, а больше всего боюсь гнева известной вам особы – в Оллингтоне.

Имею честь быть, милорд, вашим преданнейшим и покорнейшим слугою

Джон Имс».

– Я знал, что он сделает это при первом удобном случае, – сказал граф, прочитав письмо. Он вышел из кабинета, потирая руки от удовольствия, и потом засунул большие пальцы в карманы жилета. – Я знал, что он из хорошего теста, – продолжал он говорить про себя, восхищаясь доблестью своего любимца. – Я сам бы это сделал, если бы встретился с ним.

– Ты только подумай, – сказал граф, обращаясь к леди Джулии, когда пришел в столовую. – Джонни Имс встретился с Кросби и отличным образом поколотил его.

– Неужели? – сказала леди Джулия, положив на стол газету и очки, а засверкавшие глаза ее выражали скорее удовольствие, чем негодование на такой нечестивый поступок.

– Да-да, поколотил. Я знал заранее, что он сделает это при первой встрече.

– Поколотил! Действительно?

– Отправил его к леди Александрине с двумя фонарями.

– С двумя фонарями! Ах, негодный! А ему не досталось?

– Ни царапинки.

– Что же с ним сделают?

– Ничего. Кросби не захочет быть дураком, чтобы начать дело. Человек, совершив такую подлость, как Кросби, не имеет права рассчитывать на покровительство законов. На него безнаказанно может опуститься чья угодно рука. Он не может показать своего лица, не может защищать себя, отвечать на вопросы относительно своего поступка. Есть преступления, до которых закон касается, но которые так сильно возмущают общественное чувство, что всякий может принять на себя обязанность наказания за них. Его отколотили, опозорили, и этот позор останется с ним на всю жизнь.

– Напиши, пожалуйста, Джонни, что я надеюсь, что он здоров, – сказала леди Джулия. Старая леди не могла открыто поздравить Джонни с победой, но и эти слова были равносильны поздравлению.

Зато граф поздравил его и выразил свое полное одобрение.

«Я полагаю, – писал он Джонни, – что сделал бы то же самое в твои лета и при подобных обстоятельствах. Душевно радуюсь, что пришлось справляться легче, нежели с быком. Я совершенно уверен, что ты не нуждался в посторонней помощи, вступив в бой с мистером Кросби. Что касается оллингтонской особы, то, насколько я понимаю подобные вещи, мне кажется, она простит тебя». (Вопрос еще, действительно ли граф понимал подобные вещи.)

В постскриптуме граф прибавил: «Когда будешь писать ко мне, и надеюсь, что это будет в скором времени, то начинай письмо: „Любезный лорд Де Гест“, – это будет вернее».

– Подумали ли вы о том, о чем я говорил вам, Белл? – спросил Бернард у своей кузины однажды утром.

– Подумала ли я, Бернард? Зачем же мне думать? Я даже надеялась, что вы сами забыли об этом.

– Нет, – сказал Бернард. – Я не так легкомыслен. Для меня это не то же, что купить лошадь, от которой я бы мог отказаться без всякого сожаления, если бы животное оказалось мне не по карману. Я не говорил вам о моей любви, пока не уверился в самом себе, а раз уверившись, я вовсе не способен измениться.

– А между тем хотите, чтобы я изменила себе.

– Да, я бы хотел. Если ваше сердце еще свободно, то, конечно, оно должно изменить себе, прежде чем вы полюбите кого бы то ни было. Подобной перемены нельзя не ожидать. Но раз полюбив, трудно изменить себе.

– Я еще никого не любила.

– Следовательно, я имею право надеяться. Я ждал дольше, чем следовало бы. Ждал потому, что не мог принудить себя оставить вас в покое, не поговорив еще раз об этом. Мне не хотелось казаться вам докучливым…

– И не казались бы, стоило только поверить моим словам.

– Нет, это не потому, что я не верю вам. Я не мальчик и не какой-нибудь глупец, чтобы льстить себя несбыточной надеждой, что вы влюблены в меня. Я совершенно вам верю. Но все же не позволяю себе думать, что ваше мнение не изменится.

– Не изменится.

– Не знаю, говорили ли вам об этом деле ваш дядя или ваша мать?

– Это ни к чему не приведет, даже если они и говорили.

Действительно, ее мать говорила с ней, но Белл решительно сказала, что подобный разговор ни к чему. Если ее кузен не мог одержать победы с помощью своего собственного искусства, то, зная характер Белл, он мог быть вполне уверен, что никакое искусство других не в состоянии сделать его победителем.