– Благодарю вас, – сказал Кросби. – Я лучше выпью разбавленного бренди, если Гейзби предложит его мне.

– Бренди? – повторила леди Эмилия с видом крайнего изумления.

Кросби, по правде сказать, никогда не пил бренди, но он решился бы попросить еще и чистого джина, если бы леди Эмилия продолжала проявлять заботливость.

После этих воскресных обедов хозяйка дома никогда не уходила в гостиную, ей подавали чайный прибор на тот же самый стол, на котором обедали. Это была тоже в своем роде необходимая мера к соблюдению благочестия и к освящению первого дня недели[10]. Когда гостила Розина и когда со стола убирались бутылки, перед ней, по обыкновению, являлось несколько книг религиозного содержания. Во время своего первого и довольно продолжительного посещения она выпросила себе привилегию читать после обеда поучения, но так как при этом случае леди Эмилия и мистер Гейзби отправлялись спать и так как единственный в доме лакей тоже обнаружил склонность к послеобеденному сну, то чтение проповедей было оставлено. Впоследствии хозяин дома во время посещений своей невестки должен быть проводить эти вечера в ее присутствии и, за неимением другого развлечения, искать его в одном из душеспасительных сочинений. На этот раз леди Розина находилась в деревне, и потому стол оставался пустым.

– Что же я напишу моей матери? – спросила леди Эмилия, когда со стола убрали наконец и чайный прибор.

– Засвидетельствуйте ей от меня глубочайшее почтение, – сказал Кросби.

Было очевидно как для мужа, так и для жены, что Кросби приготовился к бунту против власти. Наступило молчание, продолжавшееся минут десять. Для развлечения Кросби начал играть с маленьким Де Курси, прозвав его Птичка.

– Мама, он называет меня Птичка. Разве я Птичка? А вы так Кросс, за это тетя Дина не будет вас любить.

– Адольф, пожалуйста, не давайте мальчику прозвищ, мне это очень не нравится. Мне кажется, что тем самым вы хотите бросить тень на фамилию, которую он представляет.

– Ну, я не думаю, что Кросби делает это с таким умыслом, – сказал мистер Гейзби.

– Я назвал его Птичка без всякого умысла.

– Во всяком случае, это мне не нравится. Поверьте, Адольф, что я несколько дорожу своей фамилией, как дорожит этим и мой муж.

– Даже очень дорожу, – сказал мистер Гейзби.

– Не меньше вашего и я дорожу своей фамилией, – возразил Кросби. – Это весьма естественно для каждого. Один из моих предков пришел сюда с Вильгельмом Завоевателем. Сколько я знаю, так он был поваренком в палатке короля.

– Поваренком! – воскликнул маленький Де Курси.

– Да, мой милый, поваренком. Ведь именно этим путем множество из наших старинных фамилий и сделались известными. Предки этих фамилий были или поварами, или дворецкими при королях, или, пожалуй, еще чем-нибудь хуже.

– Неужели вы считаете свою фамилию неблагородной?

– Нет. Я вам скажу, как это было. Король пожелал, чтобы мой предок отравил с полдюжины придворных, которые хотели распоряжаться по-своему, но предок мой сказал: «Нет, господин король, я повар, а не палач». За это его разжаловали и поставили мыть посуду, и в то время как всех других слуг называли баронами и лордами, его называли просто Куки, поваренком. Впоследствии прозвание это постепенно изменялось и наконец остановилось на настоящей моей фамилии – Кросби.

Мистер Гейзби сидел, как громом пораженный, лицо леди Эмилии приняло мрачное выражение. Разве не очевидно было, что уж, которого Де Курси хотели отогреть на своей груди, становился ядовитой змеей и готовился ужалить всех членов этой благородной фамилии? Разговор не вязался в тот вечер, и Кросби вскоре после истории о поваренке отправился домой.

Джон Имс прибыл в свое управление ровно в полдень и, подойдя к своей конторке, не знал, на чем он стоит – на ногах или на голове. Все утро было для него продолжительным, глубоким возбуждением и вместе с тем до некоторой степени торжеством. Он вовсе не знал, какие могли быть результаты сцены на платформе. Возьмут ли его в суд и там посадят под арест? Что заговорят об этом в управлении? Вызовет ли его Кросби на дуэль, и если вызовет, то в состоянии ли он будет выйти победителем, стреляясь на пистолетах? Что скажет лорд Де Гест – лорд Де Гест, который особенно предостерегал его не принимать на себя обязанность мстителя за оскорбление Лили? Что скажет о его поступке вся фамилия Дейлов? А главнее всего, что скажет и подумает сама Лили? Однако чувство торжества было преобладающим, и теперь, в это время, он начинал с удовольствием припоминать испытанное им ощущение, когда его кулак заехал в глаз Кросби.

В первый день присутствия в управлении ничего не было слышно об этом происшествии, а сам он никому не рассказывал. В его отделении было известно, что он ездил провести первые дни Рождества с лордом Де Гестом, и вследствие этого ему оказывали особенное внимание. Кроме того, отдавая Джонни Имсу полную справедливость, я должен сказать, что он постепенно приобретал уважение у своих начальников. Он знал свое дело и исполнял его с уверенностью в своих силах и способностях, а также с совершенным равнодушием к недовольным взглядам, которые время от времени бросали на него начальствующие лица. Сделавшись чем-то вроде радикала в своем официальном поведении и отстаивая свои права, он пользовался среди сослуживцев популярностью. Словом, Джонни Имс вышел из поры юношества и стал мужчиной, наделав, конечно, в минувший период своего существования множество глупостей, которые, однако же, нисколько не мешали умевшим понимать его характер составить убеждение, что из него выйдет хороший человек.

В первый день присутствия много было расспросов о его развлечениях в праздники, но по этому поводу он не мог рассказать много. Действительно, праздники были бы для него более чем обыкновенны, если бы не имелось в виду весьма важной цели, принудившей его отправиться в провинцию, и если бы не обстоятельство, которым кончилась его поездка. Ни об одном из этих предметов Джонни не имел желания говорить откровенно. Возвращаясь, однако же, с Кредлем в Буртон-Кресцент, он рассказал ему о своей встрече с Кросби.

– И ты побил его на станции железной дороги? – спросил Кредль с видом удовольствия и недоверия.

– Побил. Если бы я не сделал этого на станции, то не знаю, где бы довелось сделать. Я сказал, что побью его, и побил при первой встрече.

После этого во всех подробностях было рассказано о встрече, о подбитом глазе, о полиции и смотрителе станции.

– Не знаю, что же из этого выйдет? – спросил наш герой.

– Передаст это дело в руки какого-нибудь приятеля, без всякого сомнения, как сделал это я, передав свое дело с Люпексом Фишеру. И клянусь тебе честью, Джонни, с ним у меня скоро опять будет история. Вчера он опять неистовствовал, поверишь ли…

– Он просто дурак.

– Но я бы тебе не советовал встречаться с этим дураком, когда он находится в припадке бешенства. Вчера весь вечер я точно должен был просидеть в своей комнате. Матушка Ропер говорила, что если бы я остался в гостиной, то необходимость заставила бы ее послать за полисменом. Что же мог я сделать? Я приказал затопить камин в моей комнате…

– И потом лег спать?

– Нет, я долго сидел, думая, что Мэри понадобится увидеть меня. Наконец она принесла мне записку. Ведь ты знаешь, Мэри так неосторожна. Если бы он нашел лоскуток бумаги, исписанный ее рукой, последствия были бы ужасны, клянусь честью, ужасны. А кто может поручиться, что Джемима не расскажет ему?

– Что же Мэри писала тебе?

– Все пустяки, мастер Джонни. Боясь дурных последствий, я озаботился отнести записку в управление.

Находясь под влиянием ощущений от своих собственных приключений, Джонни Имс не обращал особенного внимания на приключения своего приятеля.

– По мне все равно, – сказал Джонни, – передаст ли Кросби дело свое какому-нибудь приятелю или сам отправится к полицейскому судье.