– Кстати, Филип. Помни то, что я сказал тебе утром – я надеюсь, что ты будешь помнить! Ибо, хоть я и говорил в гневе – никогда не пытайся обмануть меня, или ты очень пожалеешь. Теперь я должен сказать тебе еще кое-что. Я хочу, чтобы ты отправился в колледж и получил образование, чтобы однажды, как и положено Природой, занять мое место и достойное место в обществе. Занятия в Оксфорде начнутся через несколько дней, в ближайшие годы ты будешь учиться в колледже Святой Магдалины. Я не ожидаю, что ты станешь ученым – но рассчитываю, что ты откажешься от грубых и необдуманных поступков и дурацких идей, став наконец-то и по поведению, и по уму джентльменом.

– Джордж тоже отправится в колледж?

– Нет. Я поговорил с ним об этом – он не хочет. Рассуждает он довольно мудро, поскольку считает, что с его не слишком большими перспективами лучше потратить время на изучение способов зарабатывать себе на жизнь. В связи с этим он собирается поступить на работу в адвокатскую контору в Роксеме – Фостер и Сын, вернее, Фостер и Беллами, поскольку молодой Беллами – он юрист – приходил сегодня утром не для того, чтобы рассказать о твоем поступке, а чтобы официально сообщить, что теперь он является младшим партнером в фирме, и они будут рады видеть Джорджа в должности клерка. Молодой Беллами – весьма трудолюбивый и умный молодой человек, Джорджу будут полезны и его пример, и его советы.

Филип кивнул и продолжил путь молча, размышляя о любопытных изменениях в его жизни, которые принесла эта прогулка. Он был очень рад тому, что на некоторое время расстанется с Джорджем, и был достаточно умен, чтобы оценить те социальные и интеллектуальные преимущества, которые даст ему обучение в университете; впрочем, совершенно неожиданно ему не понравились две вещи. Во-первых, пока он будет вести академические исследования, Джордж, по сути дела, останется дома – до Роксема было всего шесть миль – и сможет без помех приводить в действие любые свои коварные планы (а Филип был уверен, что коварные планы у Джорджа есть). Во-вторых – Оксфорд страшно далеко от Марии Ли! Впрочем, оба этих возражения Филип благоразумно оставил при себе.

Тем временем они с отцом дошли до фермы, которую намеревались осмотреть, и старый сквайр, с характерной для него проницательностью и стремительностью, быстро решил, что еще должно быть сделано, а что – переделано, после чего они повернули в обратный путь.

По пути домой, проходя через заросли кустарника, они наткнулись на весьма солидного парня лет пятнадцати, который нес в руках гнездо, полное птенцов черного дрозда.

Если и было в этом мире что-то, способное в один миг пробудить самые нежелательные черты характера Дьявола Каресфута – так это внезапная встреча с чужим мальчишкой, в особенности – с мальчишкой, ворующим птичьи гнезда в его владениях. Во-первых, он ненавидел нарушителей, во-вторых, одним из любимых его развлечений были прогулки ранним утром под аккомпанемент пения птиц. Соответственно, при виде обоих раздражающих факторов он замер, выпрямился во весь рост и обратился к дрожащему от ужаса юнцу самым сладким тоном:

– Вас зовут, я полагаю, Брейди? Джим Брейди – поправьте меня, если я ошибаюсь – и вы явились сюда, чтобы… чтобы… Чтобы воровать у меня птиц?!

Испуганный мальчишка медленно пятился, на него наступал старик с горящими синим огнем глазами – все это продолжалось до тех пор, пока юный нарушитель границ не врезался спиной в большое дерево, мешающее дальнейшему отступлению. Замерев на месте, он стоял так около тридцати секунд, корчась под прожигающим его насквозь взглядом, а затем, не в силах больше терпеть эту пытку, бросился на землю и заревел в голос:

– О, п’жалста, п’жалста, сквайр, не смарите на м’ня такими жуткими глазами! Лучше, того-этого, побейте меня, тока не смарите, сквайр! Я за весь год, почитай, и двух десятков птиц не взял, да вот это гнездо, а Том Смит спер аж пятьдесят две штуки, да еще и молодую сову поймал! Ой, ой, сквайр, не смарите так!

Взбешенный до предела последней информацией, мистер Каресфут немедленно внял словам жертвы, прекратил сверлить Джима взглядом и пустил в дело свою малаккскую трость с золотым набалдашником, наградив поверженного врага парой крепких ударов, хотя впоследствии сам Джим клялся, что «палка-то сквайрова – ништо против взгляда его ужасного… Ух, как смотрел, аж нутро горело и все кишки узлом завязались».

Когда Джим Брейди ушел, чтобы никогда более не возвращаться, а старый Каресфут успокоился и вернулся к своей обычной манере поведения, он заметил своему сыну:

– У человеческого взгляда есть какое-то любопытное свойство – мне кажется, в моем взгляде оно как-то особенно развито… Ты видел, как мой взгляд подействовал на мальчишку? Я проводил над ним эксперимент. Помню, с твоей бедной матерью творилось то же самое. Никогда она не могла вынести моего взгляда.

Филип не ответил, но про себя подумал: если она подвергалась подобным экспериментам, то ничего удивительного.

Вскоре после возвращения домой Филип получил записку от мисс Ли. В ней говорилось:

«Мой дорогой Филип!

И что Вы думаете?! Сразу после Вашего ухода я получила дневную почту, которую Джонс (это мясник) привез из Роксема. Несколько писем, одно от Грампс, другое от дяди Тома. Грампс учудила! Вы спросите – что именно? В Канцелярии признали, что она не была «неподходящей особой», но, несмотря на это, она так зла на дядю Тома, что не вернется ко мне. Она приняла предложение поехать в Канаду в качестве компаньонки какой-то дамы. Итак, прощай, Грампс!

Теперь о дяде Томе. Канцелярия предложила мне жить с моими родственниками, пока я не достигну совершеннолетия, и будет выплачивать им за меня четыре сотни в год, что я считаю неплохой сделкой. Я уверена, что не смогу съесть на четыреста фунтов даже за год, хотя у меня и прекрасный аппетит. Я и понятия не имела, что они все меня так любят – они все хотят, чтобы я переехала и жила с ними всеми; всеми, кроме тетушки Чамберс, разумеется, потому что она живет в Джерси. Дядя Том написал мне, что будет рад, если его дочери переймут от меня мои прекрасные отточенные манеры и будут брать с меня пример (только представьте, «мои отточенные манеры», а я ведь прекрасно помню, как маленький Том, этот славный парнишка, рассказал мне, что еще в прошлом году слышал, как его отец говорил Эмили – это старшая дочь дяди Тома – что я бесцеремонная, высокомерная, дурно воспитанная мисс, но Эмили должна терпеть меня и угождать мне). Нет, я не стану жить в доме дяди Тома – так и скажу Канцелярии. Если уж мне надо уехать из моего дома, я лучше поеду к тетушке Чамберс в Джерси. Джерси – чудесное место, там полно цветов, и всякий без труда может выучить французский язык; кроме того, мне нравится тетушка Чамберс, у нее нет детей и вообще нет ничего, кроме воспоминаний о дорогих умерших родственниках. Однако мне совсем не хочется уезжать из моего дома, и я чувствую большое желание расплакаться. Но к черту Канцелярию, дядю Тома и его назойливость – надеюсь, вы сможете найти время и прийти завтра утром, чтобы проводить меня? До свидания, дорогой Филип,

Ваш нежный друг,

Мария Ли».

Разумеется, назавтра Филип нашел время – и вернулся, выглядя совершенно безутешным.

Вскоре Филип отправился в колледж, а Джордж принялся строить карьеру юриста в Роксеме, однако нам нет нужды углубляться в слишком подробное описание этого периода их жизни.

В колледже Филип неплохо справлялся с учебой и не наделал долгов, поскольку был Каресфутом. Благодаря своей огромной физической силе, он стал первоклассным спортсменом и в течение двух лет участвовал в лодочных гонках от колледжа Святой Магдалины. Книгами он также не пренебрегал, однако чтение его носило несколько беспорядочный и бездумный характер и касалось изучения мистических предметов. Те, с кем он вместе учился, любили его, но популярной личностью его назвать было нельзя: для того, чтобы стать всеобщим кумиром, ему недоставало темперамента. Временами он был веселее всех весельчаков, но затем его внезапно одолевал приступ черной меланхолии, и он погружался в глубочайшую и мрачную депрессию, которая могла длиться несколько дней. Его сокурсники, для которых увлечение Филипа мистикой было неиссякаемым источником шуток, утверждали, что в эти дни он готовится к визиту своего фамильяра[2] – однако эту шутку Филип никогда не мог оценить по достоинству. Дело в том, что приступы тоски были присущи ему с рождения – возможно, истоки их крылись в состоянии рассудка его покойной матери еще до его появления на свет, когда все ее мысли были окрашены болезненным ужасом, который внушал ей муж, и постоянным беспокойством, как бы не рассердить его.