В следующее мгновение Джордж уронил голову на землю и принялся преувеличенно жалобно стенать – возможно, для того чтобы привлечь внимание кого-то, чьи медленные шаги сейчас отчетливо слышались со стороны садовой дорожки. Во всяком случае, нужного эффекта Джордж добился, поскольку через секунду, не успел Филип удрать, как дверь, ведущая в сад, открылась, и на пороге возник пожилой джентльмен, который и оглядел всю сцену при помощи золотого пенсне – причем не только с удивлением, но и с некоторым, едва заметным удовлетворением.
Старик – а пожилой джентльмен был действительно стар – являл собой великолепную картину, не лишенную даже рамы, поскольку стоял он в арочном дверном проеме, и нарисованную на фоне всех оттенков зеленого, поскольку позади него был сад. Начнем с того, что он был одет по моде начала нынешнего столетия. Он был стар – но трудно было сказать, сколько ему лет. Его манеры и движения были энергичными, он молодо выглядел, и его вполне можно было принять за человека, не достигшего и семидесяти лет – но на самом деле ему оставалось всего лишь несколько лет до восьмидесяти. Он был очень высок ростом, более шести футов, и имел гвардейскую выправку. Один лишь рост и манера держаться уже могли бы привлекать к нему всеобщее внимание, однако не менее примечательным было и его лицо. У него были правильные и четкие черты, говорившие о благородном происхождении. Крупный нос из тех, что называют орлиными; подбородок, как и у его сына Филипа, квадратный и решительный; однако более всего привлекали в этом лице глаза, придававшие старику особое очарование. Глаза эти были ярко-синими, они молодо блестели из-под густых бровей, которые, резко контрастируя с шапкой белоснежных волос, были черными с легким отливом стали…
Именно эти удивительные глаза в сочетании с некоторыми чертами характера принесли старику титул «Дьявол Каресфут» – прозвище, которым он откровенно гордился. Гордился настолько, что даже приказал вырезать его дюймовыми буквами на дубовой раме, обрамлявшей его портрет в натуральную величину, висевший над главной лестницей дома.
– Я намереваюсь, – говорил он своему сыну, – остаться в памяти потомков тем, кем я был для своих современников! Личность моя на портрете изображена неточно, но по прозвищу потомки смогут понять, что думали обо мне и моем характере мошенники и дураки, жившие со мной в одно время. Ах, мальчик, я понемногу изнашиваюсь… Скоро люди будут пялиться на этот портрет и воображать, что я был именно таким… Всего через несколько лет я перестану быть Дьяволом – и уйду к дьяволу! – и он начинал посмеиваться над этим мрачным и довольно зловещим каламбуром.
Филип почувствовал на себе взгляд отца – и отвел глаза. При одной мысли о последствиях справедливого возмездия кузену Джорджу лицо Филипа утратило красоту и оживление, освещавшие его еще несколько минут назад; оно осунулось и поблекло – теперь на месте молодого бога, воодушевленного своей местью, стоял угрюмый юноша с унылыми и испуганными глазами. Для сына – как и для большинства тех, кто с ним сталкивался – Дьявол Каресфут был серьезным испытанием.
Тут картина, застывшая в дверях, ожила и заговорила необычайно вкрадчивым и почти нежным голосом:
– Филип, я нижайше прошу простить меня за то, что прерываю ваш тет-а-тет, но могу ли я поинтересоваться, что все это означает?
Филип не произнес ни слова в ответ.
– Поскольку ваш кузен не в настроении общаться, Джордж, возможно, вы мне скажете, почему это вы лежите, уткнувшись лицом в землю, и стонете в такой неприятной и даже вызывающей манере?
Джордж вскинул свое окровавленное лицо, одарил дядю скорбным взглядом и застонал еще громче.
– Филип, могу ли я поинтересоваться – Джордж упал и поранился, или между вами произошла ссора?
Джордж проворно поднялся и, прежде чем Филип смог ответить, обратился к дяде:
– Сэр! Я отвечу за Филипа: да, мы поссорились, и он сбил меня с ног, я, признаться, сильно страдаю, – тут он поднес руку к носу, – но я прошу вас не винить в этом Филипа. Он посчитал, что я его обидел… хотя я был совершенно невиновен и мог бы это доказать с легкостью, просто не успел… Филип не дал мне шанса. Я должен признать, что обстоятельства, в некоторой степени, свидетельствуют против меня, но…
– Он лжет! – взорвался Филип.
– Вы, вероятно, удивлены, сэр, – продолжал окровавленный Джордж, – как это я позволил втянуть себя в кровавую стычку, столь позорную в стенах вашего дома… Я могу сказать лишь, что мне очень, очень жаль… Я не должен был обращать внимания на его слова – зная, что он сам будет сожалеть о них после некоторого раздумья… но он позволил себе насмехаться над моим происхождением. Дядя, вам известно о несчастном браке моего отца, о том, что мать моя не была ему ровней по рождению, но вы знаете и то, что она была моей матерью, я люблю ее, я чту память о ней, хотя никогда ее и не видел… Я не мог стерпеть слов Филипа и ударил его. Надеюсь, и вы, и он простите меня… мне нечего больше сказать.
– Он лжет, отец, он никогда не говорит правду!
– Филип, позволь заметить, что постоянное повторение отвратительного слова «ложь» не является ни объяснением, ни аргументом. Возможно, ты будешь столь любезен, чтобы рассказать мне всю историю – ты же знаешь, я всегда стараюсь быть беспристрастным.
– Сегодня утром он солгал вам о деньгах. Ну да, верно, я проиграл десять фунтов на ярмарке в Роксеме, вместо того чтобы отнести их в банк, как вы велели – но это он меня уговорил, да еще и упросил поделить выигрыш. Да, я виноват, но он еще больше виноват – и почему я должен вечно нести за все ответ, а он в это время будет прикидываться святым? Вот я ему и врезал… и всё.
– Сэр, мне жаль противоречить Филипу, но он ошибается – вероятно, некоторые воспоминания просто ускользнули из его памяти. Я мог бы в случае необходимости представить доказательства… мистер Беллами…
– Можете не продолжать, Джордж! – старик устремил сверкающий взгляд на сына. – Мне очень грустно осознавать, что мой единственный сын – лжец, грубиян и лжесвидетель. Знаете ли вы, сэр, что я только что виделся с мистером Беллами, управляющим банка, и спросил его о судьбе десяти фунтов? Знаете, что он ответил мне?
– Не знаю и знать не хочу!
– Вынужден настаивать, чтобы вы выслушали: он сказал мне, что на следующий день после ярмарки ваш кузен Джордж пришел в банк с десятью фунтами и рассказал мистеру Беллами, как вы потратили десять фунтов, которые я поручил вам отнести в банк. Ваш кузен Джордж принес деньги, принес собственные сбережения, чтобы возместить то, что вы проиграли. Мистер Беллами счел, что при всех этих обстоятельствах он не должен брать деньги, не поставив в известность меня. Что скажете на это?
– Что я должен говорить? Я не верю ни одному его слову. Если Джордж хотел сделать доброе дело, спасти меня – почему бы ему просто не заплатить, не говоря ни слова Беллами? Почему вы не хотите мне верить, отец? Говорю вам – вы превращаете меня в негодяя. Я все больше запутываюсь в сети чужой лжи – и рано или поздно мне самому придется лгать, чтобы спастись от разорения. Я ведь знаю, в чем причина его подлости – он хочет, чтобы вы лишили меня наследства, лишили того, что принадлежит мне по праву. Он знает ваши слабости…
– Мои слабости?! Сэр, вы сказали – мои слабости?! – загремел отец Филипа, яростно ударив тростью с золотым набалдашником о камень. – Что вы имеете в виду?!
– Тише, дядя! Он ничего не имел в виду… – вмешался Джордж.
– Ах «ничего»?! В таком случае, это «ничего» может дорого ему обойтись! Послушай-ка меня, Филип Каресфут! Я прекрасно знаю, что наша семья славится своими пороками в той же мере, что и достоинствами – однако последние двести пятьдесят лет мы были джентльменами… Ты – не джентльмен. Мы не были ворами – ты стал вором. Мы не боялись говорить правду – ты побоялся, зато не погнушался назвать лжецом своего брата, который стоит двоих таких, как ты! Теперь послушай! Каким бы властным самодуром я ни стал к старости, я все еще способен уважать человека, даже если он мне неприятен, даже если я ненавижу его. Но я презираю того, кто меня обманывает, и я презираю тебя, мой дорогой сын Филип. Говорю тебе – и прошу тебя накрепко это запомнить: если когда-нибудь я обнаружу, что ты снова обманул меня, то клянусь Небесами, я лишу тебя наследства в пользу… о… о…
