– Будешь убивать, и меня убей с ними.

Тот что-то ещё говорил, но уже негромко, Игорь не слышал. Через минуту, едва смолкла музыка, Игорь выбежал на балкон, перегнулся через перила – к счастью, внизу под балконом никого не было, и тут из него полилось. Он почти сразу пришёл в себя, никто ничего не заметил. Больше Игорь ничего вспомнить не мог. Скорее всего, он благополучно добрался до дома. Провожал ли он Марину – Наташу – Татьяну? За давностью лет всё было забыто, он знал только, что не встречался с ней больше никогда. После дня рождения она прекратила свои попытки…

…Тут же, словно бусинка на нитке, возник из памяти другой эпизод – из почти того же самого времени. У Игоря был приятель Олег, у того приятель из группы, Иван Холодов.

– Он тебя люто ненавидит. Не знаю из-за чего, – как-то предупредил Олег. Он, вероятно, лукавил. Скорее всего, догадывался. Но дело заключалось не в Олеге. С Иваном Холодовым Игорь никогда не пересекался, ни разу не говорил больше двух слов, между ними не было ссор. Иван был на несколько лет старше, после армии – они хоть и на одном курсе, но жили в совершенно параллельных мирах. Игорь никак не мог затронуть его интересы, и, однако же, Иван его ненавидел. Сколько Игорь ни перебирал возможные причины ненависти Ивана, никаких личных оснований у того не могло быть, кроме одного, что Игорь еврей. Иван, как и тот, на дне рождения, тоже был сельский, из станицы, где евреи никогда не жили.

Но отчего? Отчего они оба так ненавидели евреев? Для Игоря это так и осталось загадкой, и он решил: средневековые глупые предрассудки. Но сейчас, после встречи с Васильевым (за прошедшие годы Игорь много чего узнал нового, тайного при советской власти), он подумал – расказачивание?[60] Немало злопыхателей, в основном из национал-патриотов и бывших коммунистов, в последние годы нередко обвиняли в расказачивании евреев; евреев, а не тайно лю́бую и ментально близкую им советскую, большевистскую власть. Евреи-комиссарчики и евреи-чекисты нередко встречались в те злые годы – всё было, дьявол сеял ядовитые семена и жал кровавую жатву, но отчего они помнили и ненавидели так избирательно? Свердлова, а не Сталина и Сырцова?[61] Евреев, а не русских, иногородних… Да и сами казаки… Игорь застал ещё время, когда живы были участники дьявольских игрищ… Как-то два подвыпивших казака, ещё крепкие, лет за семьдесят, обнявшись, вошли в автобус.

– Помнишь, Петро, как мы вас порубали под Воронежем и Касторной? – едва усевшись, стал вспоминать один, видимо, бывший будённовец.

– А мы вас под Харьковом и Екатеринославом. Аж шашка притупилась от крови, – засмеялся Петро.

– Да, крепко рубались. Брат на брата… Свои же станицы повырезали… – впал в задумчивость первый. – А вот спросишь себя, зачем? Чего нам с тобой делить было, Петро? – Они обнялись, поцеловались и запели старинную казацкую песню.

«Да, – думал теперь Игорь, – почему казаки не помнили (не хотели вспоминать?) сотни жестоких еврейских погромов, особенно во время Гражданской войны?[62] А геноцид во времена Хмельницкого?[63] Разве не казаки залили еврейской кровью всю Украину и Польшу? Легенды, что ли, ходят среди казачества – про злобных евреев? Легенды, зеркальные еврейским?» Игорь не слышал никогда еврейских колыбельных песен, а если и слышал в раннем детстве, то давно и прочно забыл, но читал где-то, что в давнее время в еврейских колыбельных песнях часто пели про злых и жестоких казаков…

Но вот ведь ирония истории: Игорь сам, с детства, стоял за богатых и образованных и ненавидел комиссаров с чекистами и всю их хамскую низкую власть, и отец с дедушкой, хоть и не за белых, белых им не за что было любить, но и красных тоже. Красных отец всегда называл бандитами. А Игорь уже не знал прошлое, не мог помнить погромы, он не догадывался, что – чужой, что такие, как он, – меж жерновов, между красных и белых. Он-то себя ощущал белым. В юности было: мечтал вздёрнуть большевиков-комиссаров на телеграфных столбах от Калининграда до Владивостока. Классе в пятом-шестом с Сашей Рыбалкиным – тот наверняка был из казаков, из станицы, – племянником жены начальника краевой торговли Гольдмана, играли в Гражданскую войну против красных, били будённовцев, два воображаемых белых генерала, Деникин и Шкуро[64] писали не чернилами, вязали морскими узлами.

«Кризис самоидентичности, – усмехнулся Игорь. – Ничего-ничего не знал толком. Уже не настоящий еврей, но и не русский». Он принадлежал к поколению, из которого советская власть на три четверти сделала зомби. «Я, выходит, за расказаченных, а они меня ненавидели? А сами за комиссаров, но против евреев?..»

Каких-нибудь лет семь-восемь назад Игорю казалось (да что Игорь, так очень многие думали), что в Советском Союзе национальный вопрос успешно решён и притесняют одних евреев, если не считать отдельные эксцессы. Рассказывали даже такой анекдот: дружба народов – это когда русские, украинцы, белорусы, узбеки, казахи, армяне… когда все они, взявшись за руки, бьют евреев… Но вдруг оказалось, что все обижены, все недовольны и ненавидят друг друга и что советский народ, великая общность, как писали в учебниках, существовавшая вчера… что больше нет такого народа. История и вера разделили людей. Кровавое прошлое аукнулось новой кровью… Стоило только одно некрасивое слово: «национализм» заменить другим, привлекательным: «национальное самосознание», и всё – бомба взорвалась, огромная страна рассыпалась, как карточный домик…

Через несколько дней – на счастье, Игорь находился в отделе один – его снова вызвал Козлецкий. Генеральный сидел за столом и улыбался своей детской, слегка застенчивой улыбкой.

«Иудушка», – подумал про себя Игорь.

– Поделитесь, – улыбаясь, поинтересовался Козлецкий, – кто такой Горюнов?

– Я полагаю, что это вы должны знать, кто такой Горюнов, – Игорь старался говорить вежливо, но, помимо воли, в его речи проскользнуло раздражение.

– Нет, отчего же, – продолжал Козлецкий, никак не реагируя на тон Игоря и всё так же улыбаясь, – у вас на него подскочило давление.

– Ну и что? – спросил Игорь. – И что это доказывает?

– Так кто же такой Горюнов? – с прежней улыбкой повторил вопрос Козлецкий. Ему, по всей видимости, интересно было играть в эту игру.

– Извините, но это становится похоже на дурной спектакль, – Игорь начинал раздражаться. – То вы меня подозреваете в связях с налоговой полицией, то предлагаете пройти испытание на детекторе лжи, теперь допытываетесь, кто такой Горюнов. Это выходит за все пределы.

– И всё-таки, вы мне скажете, кто такой Горюнов? – продолжал настаивать Козлецкий.

Это был уже театр абсурда. Козлецкий откровенно, по-мальчишески издевался.

– Вы думаете, что всё дозволено? – спросил Игорь. – Вся история с детектором – это просто сумасшедший дом.

– Идите, – неожиданно сказал Козлецкий, продолжая улыбаться странной, Иудушкиной улыбкой.

Игорь поспешно вернулся в отдел. Ясно было, что его в «Инвесткоме» не оставят.

«Нужно забрать документы по расселению», – сообразил он.

Игорь поспешно зашёл в недавно выделенную комнатку Валентины Антоновны, взял с полки толстую папку, где хранились документы по его сделкам – на сей раз это было расселение трёхкомнатной квартиры на улице Королёва, – и стал запихивать в дипломат. Едва Игорь рассовал документы, снова вошёл охранник.

– Опять к Козлецкому, – сочувственно глядя, сообщил он.

Теперь Козлецкий не улыбался.

– Я решил вас уволить, – сообщил он.

– Вы на всё присвоили себе право: нарушать трудовое законодательство, не платить налоги, издеваться над сотрудниками… Вы плюёте людям в лицо и получаете от этого садистское удовольствие… Вы – очень странный человек… извращенец… – Игорь резко повернулся и вышел. По дороге он торопливо заскочил в отдел, схватил дипломат с документами и, пока не спохватились, быстрым шагом прошёл мимо охранника.