Слава Богу, вам по молодости лет не дано понять состояния одинокого старика, но попробуйте хотя бы представить, каково это: осознавать, что ни одной живой душе в этом мире нет до тебя никакого дела, и так ничего и не изменится до самой смерти…

А тут ещё следователь… Я, конечно, понимаю, он выше головы не прыгнет, и преступники сами с повинной вряд ли придут, но ведь можно же выслушать пожилого человека, попытаться хоть как-то обнадёжить, сказать, что виновные непременно понесут наказание… А не скрываться или хамить, что, мол, ходят тут и ходят, от работы отрывают…

И тогда я решил умереть. Всё, пора и честь знать, хватит уже коптить. Свою программу на этом свете я уже выполнил. Коротковата, правда, она получилась… Какой же, по сути, ничтожный след оставлял я после себя: ничего не открыл, ничего не создал настолько значительного, что благодарные потомки сохраняли обо мне память. Нет, имя мое забудется почти сразу после того, как тело предадут земле.

Да и кому помнить? Ученики? Ну, выучил несколько десятков или сотен юристов. А по большому счету, не велика заслуга – не я, так другой сделал бы это не хуже, а может, даже лучше… На доме бронзовую табличку, что, мол, «здесь проживал с такого-то по такое-то выдающийся…» не прикрутят – не за что. Потомков тоже нет… Новой жизни никому не дал… Слава Богу, хоть ни у кого не отнял …

Никто и никогда не придет на могилу – разве что какой-нибудь прохожий скользнет взглядом по надгробию, прочтёт фамилию, даты, может, высчитает возраст зачем-то, да и выбросит всю эту ерунду из головы.

Да и зачем помнить? Разве говорят эти цифры о том, как человек жил, как умирал? Все его мысли, чувства, переживания, симпатии и антипатии; запас знаний, накопленный за десятилетия, нужных и совершенно случайных; память о прожитых днях, воспоминания о близких – всё это навсегда канет в небытие вместе с ним. Никому уже не узнать, что он, например, наизусть мог прочитать «Евгения Онегина» с любого места, помнил план Бородинской битвы и «правило буравчика»; не узнать, какое беспричинное чувство надвигающегося счастья вызывал у него запах хвои и смолы от только что принесённой с мороза елки, и что вкус киселя с детства вызывал отвращение…

– Простите, немного отвлёкся… Так вот, сделал я все последние приготовления: поставил надгробье на могиле Гали (и будущей моей), заверил завещание, в котором отписал квартиру на шурина, дал указания похоронному бюро насчёт моего погребения, оплатил всё и стал выбирать способ ухода в мир иной.

Вот тут-то и возникло некоторое затруднение. Легко (на удивление легко!) было отважиться на такой шаг, но как это сделать практически? Не ляжешь же просто на кровать, не скажешь: «Прощайте!» – и всё, тут же и помер. Сначала попробовал отказаться от пищи, но не тут-то было: несколько дней голодания смог вынести, но не более того – не хватило выдержки. Повеситься, или прыгнуть под поезд, или броситься с крыши – всё было страшно, пугала боль, да и выглядеть в гробу хотелось более или менее достойно. От идеи вскрыть себе вены, забравшись в ванну с горячей водой, я тоже, по некотором размышлении, отказался. Конечно, способ аристократический – помнится, в давным-давно виденном фильме некий патриций именно таким образом свел счёты с жизнью, тихо и безболезненно…

– Ой, я тоже смотрела это кино! Там ещё такой лапочка играет, я забыла, он ещё…– девушка наткнулась на испепеляющий взгляд и заткнулась.

– …Но мне он не подходил. Одно дело – совершить акт самоубийства в окружении родных, близких и преданных рабов, терпеливо внимающих, как жизнь капля за каплей выходит из тебя, но совсем другое в пустой квартире одинокого вдовца… Я представил себе, как через несколько дней или даже недель мое тело, раздувшееся от воды и с признаками разложения вытаскивают из квартиры… Хотя… кто бы меня увидел… Работники морга да похоронной конторы – посторонние люди, им по большому счету наплевать, привыкли.

Тем не менее я нашёл вполне приемлемый вариант.

Наступил день годовщины смерти Галочки. Я, по исстари заведенному обычаю, оделся во всё чистое, собрал в полиэтиленовый пакет загодя приготовленную бутылку, стаканчик и несколько бутербродов и потихоньку отправился, как говорится, в последний путь. Надо сказать, что чувствовал я себя неплохо: с того момента, как ко мне пришла идея досрочно, так сказать, прекратить земное существование, закончились мои ночные мучения и я прекрасно высыпался. Говорят, у преступников, осуждённых на смерть, бессонница пропадает, как только они узнают дату казни…

На кладбище первым делом я зашёл в вашу контору и застал там только одну приемщицу, вяло отбивавшуюся от кого-то по телефону. Меня она узнала и, прикрыв трубку рукой, спросила, срочное ли дело. Я попросил её прислать какого-нибудь специалиста часа этак через три – я, мол, хочу на месте показать, что надо ещё доделать. Трех часов мне хватило бы с лихвой на прощание с этим миром – пришедший нашёл бы только мой труп.

Как нарочно, стояла изумительная погода – тепло, ласковый ветерок, ни единого облачка… Я отвинтил пробку с бутылки и наполнил стакан до краёв.

Вы, конечно, догадались, что в бутылке был яд: в водку я добавил метанол. Знаете, что это такое? Это метиловый спирт: по запаху не отличишь от пищевого, но вещь смертельная… Одной такой дозы должно хватить, и никто не заподозрит самоубийства – решат, что несчастный случай.

Я поднял стакан на уровень глаз. Надо сделать всего несколько простых движений: поднести к губам, несколько глотков и – вечность… Всё, сейчас выпью, и пока не остановится сердце, успею вылить остатки отравы из бутылки, дабы ненароком не прихватить с собой случайного любителя угоститься на дармовщинку…

Я смотрел на прозрачную жидкость и никак не мог поверить, что это – смерть. То есть понимать-то я понимал, но не мог… осознать, что ли, или проникнуться…

Пожалуй, напоследок следовало бы порассуждать о предмете значительном, возвышенном, если хотите. Как-никак, финальные реплики… Например, о том, что уже через час я исчезну, а мир будет катиться дальше и дальше… Но в голову лезли мысли беспорядочные и донельзя банальные, никоим образом не соответствовавшие серьезности момента. Вдруг вспомнил, что забыл заплатить за телефон и электричество. Ведь специально выписал все дела на листок и в прихожей на стенку прикнопил. Планировал же по дороге зайти в сберкассу, но всё из башки вылетело… Теперь уже только шурин. Лишь бы он не затягивал. Электричество-то ладно, а телефон могут и отключить… Да что это я… Может, ему телефон и не понадобится – продаст квартиру и вернется к себе… Пускай, мне-то уже всё равно, пусть продаёт, и с мебелью, не жалко. Вот книги жалко, некоторые издания уже раритетами стали – всё-таки библиотеку всю жизнь собирал … Всю жизнь…

Старик опять сделал паузу. Девушка замерла и, казалось, боялась вздохнуть.

– Не выпил. Не то чтобы передумал, отнюдь нет, просто захотелось продлить эти последние минуты. Я запрокинул голову, любуясь безупречной синевой августовского неба, огляделся вокруг и … заметил подлетающего ко мне на всех парах этого вашего… забыл… немого-то…

– Васёк! Но он не немой, а…

– Вот-вот, Василий. Подбежал, радостный такой… Я ему втолковываю: рано ещё, я просил только через три часа. Он улыбается, головой кивает, показывает, что подождёт… И действительно, сел неподалёку на корточки, и на меня изредка поглядывает. Ну что тут делать? Не при нём же травиться… Всё настроение испортил. И счёл я тогда, что один день ничего не решает, торопиться особо некуда, перенесу-ка, пожалуй, это мероприятие на завтра. Вылил ядовитую смесь из стакана на землю, подхватил пакет с початой бутылкой и побрёл домой…

…Я стоял на том самом месте, где ровно год назад нашли умирающую Галочку. Позади меня горел огнями проспект Ленина, а впереди, за полусгнившим деревянным заборчиком, темнел непроницаемой тишиной Немецкий парк.