Когда дошли до её дома, Галя – конечно, из вежливости – предложила зайти, на что я немедленно согласился. Дома была мама, в ожидании дочери коротавшая время за пасьянсом. Меня посадили пить чай за круглым столом под круглым же розовым абажуром, и мама, игнорируя укоризненные взгляды дочери, как бы невзначай расспрашивала, где я учусь, на кого, почему живу в общежитии, помню ли родителей… Потом прошло ещё много времени, и мама, уже потеряв всякую надежду, что я всё-таки уйду, сдалась: «Уже поздно, вам не на чем будет добраться домой, давайте, я постелю вам в гостиной на диване?».
И вдруг тот, второй, сидевший внутри и так здорово выручавший весь вечер, ничтоже сумняшеся выпалил: «Да что вы, не стоит беспокоиться, я лягу с Галей». Сказал – и тут же испарился, оставив меня расхлёбывать кашу. Классическая немая сцена: я с малиновыми ушами дую в давно остывшую чашку; мама в полуобморочном состоянии переводит растерянный взгляд с меня на дочь; и Галя – смотрит, как тогда показалось (она, правда, потом это отрицала), на всё это с диким восторгом…
– Вас выгнали?
– Нет, выручила неожиданно пошедшая носом кровь. Мама решила, что у меня помутнение рассудка. А через несколько месяцев мы поженились.
– А картошка? Сгорела?
– Какая картошка? – старик удивлённо взглянул на девушку. – А, картошка… Не знаю… Не помню. Да, так вот, этот день – день нашего знакомства – мы неизменно отмечали: сначала втроём, а после кончины мамы уже вдвоём; никакого другого праздника, включая дни рождений, не ждали мы с таким нетерпением.
– А почему вдвоём? У вас не было детей? А друзья?
– Детей Бог не дал. А друзья… Была одна пара, но они уехали на пээмже, уже давно, а так – изо всех близких только Галин двоюродный брат, но он на Камчатке живёт, уже сто лет не виделись – дорога туда-обратно в копеечку влетает, да и как-то незачем.
Вот так вот и жили мы все эти годы душа в душу. Почти все…
Это «почти» появилось в моей жизни в лице миниатюрной жизнерадостной брюнетки. В те, как сейчас называют, «лихие» годы мне удалось устроиться на подработку в юридическую консультацию. Она пришла на приём по пустяковому вопросу, мы мило побеседовали, я попросил её донести какие-то недостающие документы. А на следующее утро она чуть меня не задавила на своей «семёрке». Перепутала педали. Мне-то что, я успел отскочить, а с ней случилась такая истерика – насилу успокоил. И как-то так получилось, что уже к вечеру мы оказались в постели…
На всём протяжении моего романа я не давал Галочке ни разу ни единого повода – всегда приходил вовремя, никаких записок, звонков, отлучек, словом, никакого компромата. Но, несмотря на все предпринимаемые меры предосторожности, мне казалось – да что там казалось, я был уверен – что она всё знала. Ни словом, ни взглядом, ни намёком она не обнаруживала этого знания, боясь неосторожным движением оборвать ту тончайшую нить, что ещё связывала нас. Например, провожая на работу, она по обыкновению спрашивала, в котором часу я вернусь. Обычные слова, но что-то особенное всё-таки было в них: то ли нарочито безразличный тон, то ли то, как она поправляла мне воротник и избегала смотреть в глаза… Да, скорее всего, последнее: Галочка просто боялась увидеть в них страшную правду…
«…Всего-то одна неделя. Приеду, и надо будет поговорить», – она чмокнула меня в щеку, привычным движением стерла помаду и упорхнула в вагон.
Долго я бесцельно ходил по улицам, обдумывая слова моей пассии. Поговорить, поговорить… Конечно, она до сих пор безропотно сносила свое положение тщательно скрываемой любовницы, никак не подталкивая меня к каким-то решительным действиям. Но и дураку было понятно, что ей хотелось семьи, постоянного, никуда не спешащего по вечерам мужчину. А я… Мало того, что уже полгода держу её в подвешенном состоянии, так ещё и жену обманываю. Надо, не откладывая в долгий ящик, сегодня же сознаться во всем Галочке, объяснить, что так уж получилось, мы любим друг друга, я не могу находиться в таком двойственном положении, ты же умница, отпусти меня…
Было уже очень поздно, когда я поднялся к себе в квартиру. Пожалуй, Галочка уже спит, подумал я, и лучше отложить этот разговор на завтра.
Я открыл тихонько входную дверь и прислушался: тишина. Точно, наверняка умаялась за день и, не дожидаясь меня, легла спать. Я разулся, на цыпочках прошел было в гостиную, но так и застыл на пороге.
Стоявший посредине стол слабо озарялся светом двух почти полностью оплывших свечей. На нём стояла бутылка шампанского и угадывались тарелки и вазочки с закусками. В хрустальной вазе торжественно возвышался букет белых роз. Галочка сидела на стуле, чуть отодвинувшись от стола. Её руки безвольно лежали на коленях, а взгляд был такой… безучастный, что ли… Вернее, не безучастный, а было в этом взгляде что-то от взгляда ребенка, проснувшегося и обнаружившего, что он один-одинёшенек в квартире, а может быть, и во всём мире. Очень хочется заплакать, и страшно, и обидно – как же так, ещё вчера тебя все тискали, целовали, любили просто за то, что ты есть на этом свете, а сейчас всё кончилось. И непонятно, почему? В чём моя вина, неужели это я чем-то обидел обожавших меня людей, и они вот так решительно и бесповоротно отказались от меня?
«Что за праздник?» – хотел было поинтересоваться я, но не успел: осознание того, какое именно нынче число, электрическим разрядом прошло по всем клеточкам тела – тот самый, главный в году день! Как, как я мог забыть? Какой же бесчувственной скотиной надо быть! Вместо того чтобы, как обычно, прийти домой пораньше, с цветами (обязательно с белыми розами!), помочь накрыть стол, обменяться заранее припрятанными подарочками… а вместо того – «Я от тебя ухожу»?
Я подошёл к Галочке и рухнул на колени. Она очнулась и удивлённо посмотрела прямо в глаза. Я понял, что она уже не ожидала меня увидеть: по всей видимости, решила, что я ушёл навсегда; именно так же неожиданно исчез, как и возник в её жизни много лет назад в этот день. Я взял её руки в свои, чтобы она поняла, что я не видение, я живой, я рядом, рядом с ней, и буду рядом постоянно, как и все эти годы, с того самого дня, как завоевал её, и до самого последнего…
– А как же ваша любовница?
– А никак. Через неделю я не пришел её встречать. Чтобы исключить все возможные сомнения, мы с женой уехали на месяц в санаторий.
– И она вас не искала?
– Нет. То есть я не знаю, искала или нет. Во всяком случае, не нашла. Поняла, очевидно, что я сделал выбор. А мы с Галочкой так и жили в любви и согласии вплоть до того злополучного вечера…
Старик снова замолчал. Девушка вежливо подождала и открыла было рот, но тут он продолжил:
– Знаете, первые дни после её смерти я ещё как-то держался – надо было организовать похороны. А потом поплыл… Всё хозяйство ведь держала она. Когда платить по счетам, где лежат квитанции, как включить стиралку, какую рубашку надеть – всё навалилось в одночасье, руки опускаются. Аппетит вообще пропал. Утром что-то себе готовил – яичницу, кашу научился варить, – но не потому, что хотелось есть, а потому, что надо. Днём перекусишь где-нибудь, а вечером возвращаешься в постылую квартиру и куда ни посмотришь – любая вещь вызывает в памяти её образ. Я и помыслить не мог не то чтобы убрать, а и переставить хоть один предмет, напоминающий о ней; всё-всё в доме оставалось на тех же местах, как и в день её смерти. Сядешь так, и ничего не хочется: ни по дому что-нибудь поделать, ни телевизор, ни книги… И так становится тоскливо, пусто, жалко себя, невмоготу уже больше… Ночь превращалась в пытку: ни капли сна; и в тишине память один за другим возвращала счастливые дни нашей жизни… Но это ещё ничего, а вот думать о будущем, которого уже никогда не будет – было совершенно невыносимо. Никогда мы уже не поедем кататься на финских санках… Едва выпадал снег, в первое же воскресенье мы выезжали за город как можно раньше; я укутывал Галочку пледом и возил до самых сумерек; а на обратном пути в станционном буфете ели пышки, запивая обжигающим напитком из большого чана – его пополняла буфетчица, разводя кофе (это, скорее всего, был он) прямо в ведре, и все равно это было очень вкусно… А на будущий год мы планировали съездить в Суздаль, а то вот так приживёшь жизнь, а Суздаля и не увидишь…
