Олег Романов играл почти на всех музыкальных инструментах, имея абсолютный слух, любую мелодию подбирал в два счета. Поэтому, когда дилетанты лабали на гитарах, подчас морщился, слыша особенно фальшиво взятый аккорд или неверную ноту. Его мягкие и нежные руки скользили по струнам быстро и элегантно, извлекая чистейшие звуки. Он с благоговением брал «Кремону», заново настраивал под свой тончайший слух гитару и пел «Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди, под музыку Вивальди, под славный клавесин». А Леша Левченко любил играть песни современных рок-певцов: Гребенщикова, Шевчука, Цоя, Мамонова. Часто можно было услышать и «Машину Времени». «Мы себе давали слово не сходить с пути прямого, но так уж суждено…» Песню начали петь в 1980 году, и многие связали ее с вводом советских войск в Афганистан: «Вот новый поворот и мотор ревет, что он нам несет – пропасть или взлет, Омут или брод, и не разберешь, пока не повернешь».

Нахимов открыл дверь и выглянул наружу. Длинный коридор, покрытый узенькими плитками серого паркета, пустовал, выкрашенные темно-синей краской стены казались холодными и враждебными. «Если бы я умел смотреть сквозь стены!» – подумал Нахимов. Не зная еще, что предпримет в следующую минуту, он вышел и начал прогуливаться по коридору. Внезапно дверь одной из комнат открылась, и вышел среднего роста плотный парень с непослушным чубом и морщинистым угреватым лицом.

– Славик! – удивился Нахимов. – Ты что, в комнате сидишь?

Тот удивился в свою очередь:

– А ты че? В Курган не собираешься, Семена хоронить?

– Нет, дела у меня есть.

– У меня тоже дела, – Славик загадочно улыбнулся. Показал перебинтованную ладонь. Нагноение у меня тут, резали в двух местах, страшное дело.

Оказалось, что пока Нахимов занимался делами, связанными со смертью Семена, Славик Замазкин боролся с неожиданным бедствием в виде фурункула. Подцепил где-то инфекцию, и фурункул на правой ладони набухал и гнил, но Славик мужественно терпел боль, боясь идти в больницу, – все рассчитывал, что само собой рассосется, смазывал то зеленкой, то йодом, отмачивал в горячей воде, однако ничего не помогало.

Ночью организм взбунтовался, нервная система пришла в возбуждение, посылая своему хозяину острейшие приступы боли, ладонь так дергало и терзало, что Славик тут же побежал в долгопрудненскую больницу к хирургу.

– Забегаю, к нему. Дураком меня сразу обозвал, фурункул вырезал тут же, обработал и для страховки в палату положил, проверить, не загноится ли снова. Там, Сашок, я таких страхов натерпелся, если б ты только знал. Не дай бог попасть в больницу, врагу не пожелаю. Таких дураков, как я, немало оказывается: кто вырезать фурункул не успел, на заражение крови уже нарвался.

Нахимов продемонстрировал Славику шрам от такого же фурункула, полученного им во время сельхозработ в первом семестре. Замазкин внимательно осмотрел шрам.

– Надо же, мы с тобой, выходит, собратья по несчастью. Тоже в долгопской больнице вырезал?

Александр кивнул.

– Ну так вот. В палате с одним пенсионером лежал, тот раньше на электроламповом заводе пахал. И на, пошел мне уши полоскать. При Брежневе спекуляция развилась, мол, очень сильно, тащат все и тащат. У нас на заводе, говорит, поставили автомат-робот, а станки старые, не успевают, робот через определенное время отключается, а станок еще работает. Все, теперь надо чинить на корню.

– Удар, значит, по психике тебе, Славик, нанесли, – проговорил Нахимов, – то, чему тебя учили в школе и институте, оказывается, не совпало с реальностью.

Но Славик, решительно не замечая иронии одногруппника, стремился выговориться.

– Еще слесарь был с завода, тот на наши часы начал гнать. За шестьдесят пять рублей три раза часы покупал, сыну и себе. Ломаются, твою мать! Брак гонят, особенно в конце квартала, говорит. Я ему в ответ, хорошие, мол, часы, штампуют и штампуют. А он мне, собака, со знанием дела отвечает: у нас не штампуют, у нас анкерные механизмы, это в Германии штамповка, у нас ежели брак, на сборочном кто-то проглядел. И не поспоришь с ним. Этот слесарь добивает меня, везде у нас так. Я ему говорю, а как же ракеты наши? А он мне, как ты сейчас вот, с ехидцей, ну да, зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета впереди планеты всей. И стало мне, Сашок, плохо. Это что получается, все наши семьдесят лет псу под хвост, если даже немцы, которых мы в войну и в хвост, и в гриву отметелили, часы лучше нас делают?!

Славик замолчал, видно встреча с обычной больницей и представителями рабочего класса, без обиняков режущих правду-матку, отрезвила его.

– Да и что тут сказать, Сашок, прав этот слесарь. Он мне говорит, был бы ты шишка, лежал бы в больнице министерской, а тут тебе помажут фурацилином за три копейки, и будь доволен. Хорошо еще, хоть уколы пенициллина делают, чтоб заражение не получить…

Нахимов не склонен был вступать в споры на счет преимущества систем, хотя такие разговоры все больше становились популярны в студенческой среде. Особенно после таких случаев, как у Славика. Тот баюкал свою ладонь, как ребенка, иногда морщась от боли.

– Там помрешь в больнице и глазом моргнуть не успеешь. Один мужик, рабочий, тоже с нагноением в пальце пришел, запустил процесс, отрезали палец, а нагноение опять полезло, теперь уже по локоть отхватили и скоблить начали… Но и смешных вещей тоже навидался, конечно, жизнь она такая, – начал философствовать Славик, – у одной девки чирей на попе вскочил, так она хирурга просит, чтобы немного срезали, для красоты. Врач послушал, а теперь у нее гноиться по новой начало. Вот дура, придумала, кто там будет ее смотреть?!

– Ну не скажи, Славик, у девушек все должно быть идеально. Это не мы, мужики, нам это до лампочки.

– И подумал я, Сашок, лучше я пару дней на койке поваляюсь, хоть и без сданного матана, да с целой рукой.

Нахимов помолчал, вот значит, где пропадал Замазкин.

– Послушай, Слава, ты не видел, кто-нибудь заходил в мою комнату? Понимаешь, кто-то у меня в книжках и тетрадках рылся. Возможно, тетрадь Семена искал…

Александр решил довериться Славику, рассказав о своих гипотезах.

– В тетрадках, говоришь? – в водянистых, страдальческих глазах Замазкина появился то ли страх, то ли смятение. – Про тетрадки ничего не знаю. А вот про гибель Семена ты у Синицына Андрюхи спроси, у него целая теория на этот счет имеется.

– У Синицына? – оторопел Нахимов. – Да он же псих конченый. По нему «двадцатка» плачет давно горькими слезами, не дождется пациента.

– Не псих, а экстрасенс. Помнишь на прошлой неделе во всей общаге свет вырубился?

– Помню, – усмехнулся Нахимов, – не хочешь ли сказать, что это Синицын сотворил?

– Он, – уверенно заявил Замазкин, – Синицын может всю планету испепелить, но не хочет, потому что сам…

Что «сам» Славик не договорил, из комнаты вдруг донесся женский голос, жеманный и призывный.

Одногруппник самодовольно ухмыльнулся. Нахимов понял, что вся комедия с больничными делами затеяна не в последнюю очередь и для возможности общения с прекрасной или не очень, но, во всяком случае, чрезвычайно доступной барышней, скучающей сейчас в тесной общежитской комнате.

Вопросы пола решались в физтеховской среде сложно и мучительно. У того же Славика имелся сосед по комнате по имени Руслан, отличавшийся экстравагантностью и независимостью, почерпнутой у старшекурсников, с которыми он общался. После каждой новой девушки, которую ему удавалось уломать и сподвигнуть на физическую близость, он вырезал на спинке кровати звездочку. Перипетии своих стремительных романов Руслан пересказывал за чашкой чая менее искушенным студентам, которые подобные пикантные сведения впитывали, как воду сухая губка.

Утопающий хватается за соломинку. Совершенно не зная, что предпринять, Нахимов, оставив Славика решать не менее сложные, чем исследования абсолютно сходящихся рядов, проблемы пола, решил последовать его совету. Он вернулся в комнату, взял пакетик с тетрадью Семена, запер дверь на ключ и пошел к лестнице, ведущей на второй этаж в надежде застать на месте студента третьего курса Синицына.