Нахимов постучал в дверь комнаты, но ответа не дождался. Он с досадой дернул ручку, и, о чудо, дверь оказалась не заперта. Обрадованный Нахимов, еще раз деликатно постучавшись, просунул голову внутрь. В комнате была относительная чистота, пол аккуратно подметен и вымыт, на окне чистенькие занавески, не казенные коричневые, а какие-то нежные, бежевые, с цветочками. Плитка с чайником. На стуле толстая книжка и газета «Вечерняя Москва», на столе хлеб в целлофане и пустые баночки от сметаны, майонез, стаканы и кружки, змейкой вился кипятильник. На краю стола перед окном наличествовал небольшой черного цвета приемник, под койкой пылился освежитель для обуви. Слева от двери лежали кроссовки и ботинки, на полках теснились кассеты и пустые катушки от пленок, целый ряд разноформатных книг, тоскливо пустая коробка от торта «Москвичка» и экзотично смотрящаяся банка индийского кофе «майсор». На платяном шкафу виднелась кипа газет.

Три койки, аккуратно застеленные покрывалами, и с водруженными на них подушками в белых наволочках, пустовали, а в дальнем углу на кровати, прикрыв глаза, лежал сам Синицын в новеньком, как видно, дорогом спортивном костюме и слушал музыку из магнитофона «Астра».

«Они красят стены в коричневый цвет и пишут на крышах слова, имеют на завтрак имбирный лимон и рубль считают за два. Мне было бы лестно придти к ним домой и оказаться сильней, но, чтобы стоять, я должен держаться корней».

Чтобы не подпортить Синицыну настроение, Нахимов дождался, когда БГ с записи московского «квартирника» допоет песню, и только тогда постучался во второй раз, на этот раз намного громче.

Услышав стук, Синицын встрепенулся, словно выходя из транса, и убрал руку с глаз.

Русые волосы рассыпались по широкому лбу, маленькие синие глаза чуть виднелись из-за скул. Андрей флегматично глянул на вошедшего. Нахимов слегка стушевался. Какая-никакая, но разница в возрасте, давила на него. Вспомнил, как одного пятикура во время вступительных экзаменов в июле месяце не пускал в институт дежурящий у дверей второкурсник, не поехавший в стройотряд и помогающий вахтерам. Пятикурсник уламывал пропустить новоявленного стража, якобы для сдачи библиотечных книг. И, когда наглый второкур не послушал, исполняя свое предписание, физтех-старожил силой прошел внутрь, отмахнувшись от цербера, и процедил сквозь зубы: «Сначала получи столько печатей в студбилете, как у меня».

Синицын смотрел на вошедшего первокурсника и ждал. Нахимов не знал, с чего начать. О хозяине комнаты рассказывали всякое, одни относились к нему насмешливо, даже презрительно, другие, как Замазкин, с уважением и скрытым опасением. Тот же, зная о своей репутации среди друзей-студентов и вел себя соответственно: глядел надменно и свысока, словно не осталось для него в бренной жизни ни малейших тайн.

Экстрасенс приехал из Самарканда, родины дервишей, магов и предсказателей. Видимо, повлиял на него каким-то образом восточный мистицизм, проникший в него то ли через пахучие желтобокие дыни, то ли черный кишмиш, то ли расписные минареты, воздвигнутые великим хромцом Тимуром, проткнувшим Евразию острым мечом завоевателя и удерживающим ее под своей властью несколько десятков лет. Ни одно модное поветрие не ускользало от цепких глаз Синицына: он тщательно изучал материалы о Лох-несском чудовище, выдавая свои оригинальные гипотезы, мог часами толковать о филиппинских хилерах, рассуждая о том, действительно ли они делают разрезы, проникая в человека или же все-таки это ловкий фокус. Надо отдать должное Синицыну, в этом случае он склонялся ко второму. Дело в том, что врач шахматного чемпиона Анатолия Карпова сам решил подвергнуться подобной операции, пожелав удалить варикозный узел на ноге. У хилера ничего не вышло. Пришлось несчастному любителю острых ощущений прооперировать ногу в Ленинграде. Синицын скрепя сердце поверил рассказам врача шахматиста, поскольку тот являлся родственником его родной тети, и так как всю информацию получил из первых рук, то не доверять ей не мог.

Но в других случаях Синицын оставался принципиальным, и тут уже никто сбить его с панталыка не имел ни малейшей возможности.

Экстрасенс начал первым:

– У меня три версии гибели Весника, ни одну из них я пока отбрасывать не могу, но тебе могу сказать лишь вот что.

Нахимов оторопел, он еще ни словом не заикнулся о цели прихода, а его ошарашивают прямо с порога.

– Андрей, откуда ты знаешь, зачем я пришел?

Синицын скривил тонкие губы в подобие улыбки.

– Мне не обязательно спрашивать, космос дает ответы сам.

Видать, жизненный опыт экстрасенса нес в себе память о жестоких ударах, когда происходили в его пророчествах фатальные ошибки, умерившие несколько самонадеянность, потому что теперь он не настаивал на одной, единственно правильной версии случившегося, а рассматривал широкое поле событий, как бы заранее подстраховываясь.

«На безрыбье и рак рыба», – подумал Нахимов и спросил, – Какую версию ты можешь мне сообщить?

Экстрасенс собрал в трубочку бледно-розовые губы и произнес:

– Ты ешь мясо, Александр?

У Нахимова отпала челюсть, так неожиданно прозвучал для него вопрос.

– Ем, да, в супе, в жарком, бефстрогановы разные.

– А я не ем…

Синицын опять надолго замолчал, закрыв глаза, словно войдя в глубокий транс.

Александр никак не мог понять, что все это значит, причем тут мясо.

– Я просто знаю, Саша, – прозвучало с кровати, причем говорящий по-прежнему держал глаза закрытыми, – то, что я сейчас скажу, для тебя покажется глупым, сумасбродным, а обо мне ты будешь думать как о потенциальном клиенте «двадцатки».

– Нет, нет, Андрей, – поспешил заверить его Нахимов, – ты же знаешь, как глубоко я тебя уважаю…

Экстрасенс поморщился.

– Только не надо этих штучек, я-то прекрасно знаю, как ко мне народ относится. Как к чокнутому. Да, я точно не такой, как все, ну и ладно. К делу давай.

Синицын еще промямлил что-то, кидая невразумительные фразы, из которых ничего невозможно было понять, затем сказал:

– Ты присядь, Саша, в ногах правды нет.

Нахимов осторожно прошел через всю комнату, ухватил за спинку стул, выдвинул его в центр и сел, неотрывно глядя на собеседника. Тот, в свою очередь, сел на кровать, вложил ноги в уютные мягкие тапочки, приглушил БГ, просящего положить его в воду, и начал:

– Мы все знаем прекрасно, чем занимался Весник. Его интеллект и мощь мысли поразительны. Думаю, такой человеческий экземпляр встречается крайне редко. Что мне тебе рассказывать, ты лучше меня знаешь.

Нахимову показалось странным, что Синицын уступил ему пальму первенства хотя бы в этом, но промолчал. Не понимал еще, к чему клонит безумный третьекур.

Тот словно читал у Александра в голове, поскольку опять презрительно усмехнулся.

– Мне по фигу, что обо мне думает масса. Но предвижу у тебя большие неприятности, поэтому и предупредить хочу. Думаешь, это ты сам ко мне пришел?

– Нет, – честно сознался Нахимов, – Замазкин посоветовал.

– Этот таракан? Что он может посоветовать? Я тебя через него усилием воли к себе пригласил.

«Странно, – промелькнуло в голове Александра, – сам пригласил, а когда я стучался, даже не услышал, пока я ему в ушах дыру не пробил».

– Ну хорошо, – решил не противоречить всемогущему всезнайке Нахимов, – не будем тянуть кота за яйца.

– Не будем, – согласился экстрасенс, – даже с котом Шредингера этот номер не проходит.

Он опять замолчал, видимо, чувствовал, что его слова упадут в сухую неподготовленную почву дилетанта и невежи, однако решил начать.

– Так вот, Александр, я повторюсь, ум Весника проделал такую эволюцию, что стал проникать в вещи, которые простым смертным узнавать рано. Все слышали, что в последнее время он занимался и черными дырами, и квантовыми ЭВМ. А ведь он и математик блестящий, и физик отличный. Знание двух этих наук, помноженное на врожденную или приобретенную гениальность, дало такой мощный синергетический эффект, что он просто не мог не подойти к открытиям вселенского масштаба. Улавливаешь, к чему я клоню, Саша?