– С-скотина! – скрипел зубами Упырь, вспоминая, как Динка сама упаковывала его вещи, пока он, страдая от ущемленного самолюбия, издевательски приплясывал перед ней голым, распевая на прощание похабные частушки:
Наши девки горько плачут
И не знают, как им быть.
Милый может только начать,
Но не может углубить!
– И-эх, эх! – размахивал он цветастым платочком, кружа по огромному двадцатиметровому коридору вприсядку, словно скоморох на площади.
Дура, дура, дура я,
Дура я отпетая!
Голоснула за Бориса
И хожу раздетая!
Про Бориса, конечно, было не по теме, но зато это «дура, дура, дура я» оказалось в самую масть, и потому Упырь, не забывая махать платочком, с гиком и улюлюканьем кружил вокруг бывшей супружницы, с застывшим лицом паковавшей коробки. Он знал, что интеллигенствующая Динка не в пример тёще, не огреет, чем попало. Тёщи как раз дома не было. Диана же вообще старалась сор из избы не выносить. И когда они разъехались, многие не поняли, что случилось, и почему развелись.
– Время рассудит, – тихо сказала Диана и уехала в Киев. А он остался.
– У-у, обезьяна, – с ненавистью зыркнул он опять на её фотографию. – Эй, кто там есть? Шкааааалиииииик!
Вообще-то Упырь ненавидел всех. И завидовал всем. И потому сам себе внушал, что дом у него будет самый лучший. Хотя строили его бомжи, которые тут же вместе с паном и пили, слушая его насмешки, и чаще всего не обижаясь.
– Интеллект – неминуемая ступень в развитии человека, – поучал пан Упырь сгрудившуюся вокруг него рабсилу. – Двуногое без интеллекта – ноль, раб божий. Вернее, хе-хе, раб своего господина. А то, что каждое двуногое считает себя человеком, так это его проблема. Хе-хе, дурак он и есть дурак. Когда-то имплантировали такой вот обезьяне в мозг какую-то пси, хи, кси-функцию, – указывал пан на одного из слушателей. – И вот перед нами горький катаклизм в виде Лёни, например.
Все поворачивались к Лёне – заросшему сутулому мужику с Западной Украины, который всё лето вкалывал у пана Упыря, чтобы отослать домой заработанные гроши. На Западной Украине заработать было негде, а в Европе Лёнины руки спросом не пользовались.
– А чего – я? – пытался роптать Лёня. – Я, между прочим, из твоих мест. Мой отец когда-то…
Но Упырь не слушал о Лёнином отце и вёл дальше:
– Но долей разума наделено в природе всё, с-сука! Даже Лёня. Только параметры, координаты у всех свои. Раньше пластинки гоняли на 33, 45 и 78. Оборотов. В минуту. – Упырь внимательно оглядывал притихшую братву и подносил ко рту стакан с «Шустовым». Все заворожённо следили за его двигающимся кадыком и на последнем движенье сами быстро хлопали самогону, закусывая зелёными стрелками лука.
– Так вот и с нами: мы жужжим на 78, камни – на 45. А Лёня, с-сволочь – на 33.
– А ты на сколько жужжишь? – буркал обиженный Лёня, который не мог взять в толк, с чего это хозяин сегодня на него взъелся.
– Я? – веселился пан. – Я человек разумный. Я жужжу на 120.
И заводил арию князя Галицкого из «Князя Игоря» – единственное, что запомнил из Динкиных музыкальных выпадений.
Только б мне дождаться чести –
На Путивле князем сести.
Я б не стал тужить,
Я бы знал, как жить.
Уж я б княжеством управил,
Я б казны им поубавил
Пожил бы я всласть,
Ведь на то и власть…
Пей, пей! Гуляй!!!
– Й-иэх! – пускался пан в пляс по заросшему бурьяном участку, показывая, что перерыв для рабочих окончен и пора строить хозяину дом.
Вокруг давно поднялись белые и розовые дворцы с мансардами, бассейнами, круговыми балконами, с полуциркульными арками, со звонкими витражными стёклами в парадных и витыми колоннами под разноцветными фонарями, которые по ночам светились крохотными маяками. А у пана Упыря всё ещё вкривь и вкось нарастали стены, не имевшие даже примитивной бетонной шубы. И блоки с выпиравшими проволочными ребрами продолжали вызывать недоуменные взгляды пассажиров маршрутки, делавшей остановку прямо напротив его дома.
– А я, с-сука, никуда не спешу, – объяснял Упырь родичам, которые летом иногда приезжали из Полесья на море. – Я для дочки строю. А она в Германии. Евры вон мне шлёт.
И демонстрировал желающим розовато-сиреневатые купюры с серебристыми знаками на банковском глянце. Гости уважительно проводили пальцами по банкнотам и уходили в гостиницу. В квартире на Лермонтовском переулке, которую при размене Упырь выдурил у Динки и где числился прописанным, места им не было – там засели какие-то непонятные люди, вроде как платившие арендную плату. А в этом незаконченном пока доме не было горячей воды. И холодной часто не было тоже. Да и интерьеры, надо признать…
–Ш-шкааааалик! – регулярно требовал пан, и даже его пёс реагировал на этот возглас только когда был совсем голоден. Знал уже: не про его собачью морду речь. А если кто-то из гостей не понимал, что хозяин вовсе не шутит и не выкрутасничает, он совал им под нос скрученные фиги, а, случалось, и кидался загаженными трусами. Отваживая, таким образом, недалёких родичей.
– Живу, как хочу! Я – хозяин!
***
– Пап, я тебе одного молодого человечка привезла, – объявила дочь в очередной свой прилёт из Франкфурта (в этот раз на пасхальные праздники), выкладывая на наспех очищенный стол крашеные яички, куличи и бутылочку настоящего немецкого шнапса в хорошенькой плетёной корзиночке. – Он у тебя пока поработает и поживёт.
