«Не желаете ли отужинать со мной цыплёнком табака?» – с пшецкой галантностью поклонился он когда-то сердцеедке курса Диане, и повёл её в грузинский ресторан, где хорошо натертый чесноком и политый настоящим сацибели пернатый «за здрасьте» прошёл под любимое Дианкой Цимлянское. Дальше вступили цитаты из «Записных книжек» Ильфа, что-то из язвительной Тэффи, которую она не читала, и можно было без кавычек пудрить ей мозги чужими остротами, создавая образ некоего Чайльд-Гарольда. Играть в Печорина. Или вообще в себя самого. Её, воспитанную на тургеневских барышнях, приводила в восторг его контрастность, непохожесть на неё саму. Да и его рассказы о Полесье, в которых она узрела ореол мистической загадочности, сыграли свою роль. Он подсек её, как глупую миногу. Хотя скорее она напоминала краснопёрку – такая же яркая и самоуверенная. Прямодушные честные парни ей не казались привлекательными – бери их голыми руками. А ей хотелось покорять. Как же – Диана-охотница!
Не знала охотница, что «трофей» её не имел за душой ни гроша, ни образования. В университет он поступил всего-навсего с шестью классами сельской школы: аттестат ему просто нарисовали – свои же всё люди. И поступал он на девичий филфак. Туда парней на руках заносили. Тем более – на заочное отделение, с которого позже перевёлся на стационар факультета журналистики.
Не знала охотница и того, что после знакомства с ней он всё про неё просёк: дура дурой. Но – с четырёхкомнатной квартирой на две половины, дачей, Москвичом и гаражом – правда, родительскими, но родители-то не вечные! Да ещё и «гениалесса»! Эта будет заниматься своими стишками, театриками, всякими мерихлюндиями. Ей заправляй арапа сколько угодно, всё пройдёт, а вот квартира в Пале-Рояле, дача на «Черноморке», «Москвич-412» и гараж с ямой – это реально. Так бы всё и было, но через двадцать лет брака её родители были всё ещё живы, зато дача, «Москвич» и гараж – давно проданы, а деньги – деньги-то, как у всех, сгорели в начале девяностых. Провалилось в яму дело жизни Упыря. И он решил срочно наверстать упущенное.
– Есть у меня миллионерша одна, – как-то объявил он жене прямо с порога, придя домой под утро в помаде и духах. – Так она такими суммами крутит, что тебе и не снились. А ты что? Не умеешь содержать семью! На копейки живёшь. Никчемная баба!
А она растерялась и решила, что это прикол такой. Потому что он и в самом деле часто её мистифицировал, и за годы совместной жизни она перестала понимать, где он говорил серьёзно, а где издевался. Или просто развлекался. Наверное, ей это даже нравилось, видела она в этом особую, редкую грань таланта. И когда Диана читала в газете его очередной фельетон, восхищалась совершенно искренне: направляя ядовитые стрелы, жертву Упырь не щадил. Другие материалы писать – не умел. И не хотел. Он жил в своём личном, скрытом от всех, мирке, не зная ни жалости, ни долга, ни ответственности, и мирок его зависел от ответственности других, от их чувства долга, от их жалости или хотя бы отчаявшейся покорливости. Как мир паука зависит от смирившейся со своей участью мухи, которая сложила лапки и верит, что, если не трепыхаться, паук её не заметит, и минует её чаша сия.
– Какой парень был? А? Бы дуб. Хе-хе… Как я её уделал тогда, а?
Она привыкла покорять, и её женское тщеславие не позволило ей не завоевать его. А он был неуловим: то демонстрируя своё полное подчинение ей, то внезапно исчезая из её поля зрения, он играл с ней, как играет крючок с рыбой. Его подчёркнутое равнодушие будоражило и заводило её. Эта тщеславная дуэль давала ей ощущение собственной силы и власти, благодаря чему он и выволок краснопёрку, и уложил в садок. Она же в опьянении от поединка решила, что сама завоевала этот непокорный шип. И что самого крупного в своей жизни угря уложила в садок единолично. Можно ли Динку считать после этого умной? Это он, простой колхозный парень из полесской глуши, у которого за душой и в душе не было ровным счетом ничего, кроме разве что знания леса и грибов, сумел раскусить, что у неё, вроде бы такой удачливой и благополучной, в самой сути тлела бездонная неуверенность в себе. И что, несмотря на все её выверты и трепыханья, жила она тщательно глушимым ожиданием какого-то собственного краха. Упырь угадал, как легко её ранить пренебрежением, насмешкой, обескуражить невниманием, безразличием. Всё это напрочь выбивало почву из-под её ног, накрывая всегда втайне смятённую душу навязчивым ожиданием катастрофы. И когда жена «пилила симфонии» – спасалась музыкой Брамса или Малера, которую он не слушал, не знал да и знать не желал – сразу понимал: она в ауте. Полный здравого смысла пан Упырь безошибочно считал это признаком своего успеха. А её окончательной слабостью только дурак бы не воспользовался.
– Гениалесса! – хихикал он саркастически, глядя на бывшую жену, улыбающуюся с фотографии беззаботно и светло. Глаза у неё были, как два огненных опала. Ещё девять она носила в колечке, которое кто-то подарил ей в качестве оберега, и которое пан Упырь когда-то всё норовил под каким-нибудь предлогом с её пальца стащить. Раздражал его этот оберег. Жизнь отравлял. Намекал, что не всё ещё с Динкой покончено. Кто-то в ней всё ещё видит ту, прежнюю.
– Улыбаешься до сих пор? Хе-хе… С-сука!
Он ненавидел её. Особенно за это колечко, невесть откуда взявшееся на её руке перед самым разводом. И которое, как говорили, ценно именно этими камешками, потому что привозят их откуда-то с Востока. Скорее всего, из Бангкока, где ещё жило древнее колдовское искусство. Такие колечки – с камешками по девять штук – перед тем, как уйти в руки солидного покупателя, проходят специальный обряд. А потом хранят нового хозяина от огня и воды, от ветров и землетрясений. Опал хранил моряков и их семьи. Подозревая, что Динка и сбежала потому, что нашла себе моремана (трудно ли это в морском городе?), то есть, предпочла ему, пану эрудиту, какого-то безмозглого водоплавающего, он и сейчас, через несколько десятков лет после развода, готов был выпить из неё остатки крови. Особенно когда ему доносили, что у неё вышла очередная книга, и что она вполне благополучно, даже счастливо живёт с новым мужем. Он скрежетал зубами от ярости и обиды. Нашёлся же идиот! Старую бабу замуж взял, камушки дарит! Сам Упырь за все двадцать лет брака не подарил ей даже цветка. Потому что твёрдо знал: стоит протянуть бабе палец, она откусит всю руку. Это было непреложной истиной его Полесья, которое свято хранило традиции польской вёски. Благодаря чему и живо до сих пор, несмотря на много раз менявшиеся власти. Упырь отчаянно жалел, что не подготовился к разводу. Как-то оно всё внезапно случилось. Он-то считал, что окопался на их огромной жилплощади навсегда, и стоит тёще отправиться на тот свет вслед за тестем (для чего умело прикармливал обоих нужными грибками), все квадраты перейдут, наконец, в его руки. А тогда и вообще можно будет подумать, как жить. Новое время давало выбор самый широкий: границы распахнулись, и пан Упырь уже прикидывал, где поселится, когда продаст эту громадную квартиру у оперного. Но смирившаяся вроде бы Динка вдруг сделала неожиданный кульбит. Недооценил он эту обезьяну. Прошляпил. Ладно, хоть при разводе вырвал себе неплохую квартирку. Описал было и тёщино имущество на раздел, но ничего не вышло: у старой карги нашлись все столетней давности чеки и квитанции. И вообще – квартира-то оставалась родительской. Не так-то легко было что-то выдрать из тёщи-бухгалтерши. А собственные денежки пан ни на что не пускал, даже на семейные нужды. Крепко держал их на сберкнижке. Так что собственным чекам и квитанциям взяться было неоткуда. Однако и тут подфартило: дочка поступила куда-то там в Киеве (куда точно – он не интересовался), и Динка с тёщей нашли хороший размен, чтобы жить с ней в одном городе. Вот же правильно батько говорил: есть Бог. Или провиденье. Или что-то ещё, но есть. Потому что иначе не имел бы Упырь в жизни ничего. Как и не было. Но при разделе имущества Динка опять оказалась дурой и скандалить на потеху соседям не стала: хочешь квартиру – бери, участок в Совиньоне тоже весь забирай, только отцепись, только избавь от себя. Дочку при таких разговорах обычно отсылали под разными предлогами на половину тёщи. И можно было изгальнуться, что называется, всласть.
