Человеческая душа приходит в этот мир впервые. И покидает её тоже всегда впервые. И какой уж она видит этот мир, ведомо только ей. Да ещё и смотрят люди в свои окошки, со своего пригорка. И видят каждый свою картинку. Может в чём-то и похожую, но не ту. Взгляд каждого ощупывает всё, что под него попадает, но если ему что-то не нужно, он словно бы и не замечает этого. Видит лишь то, что хочет увидеть. И Ася смотрела и видела. Наверное, там, где на немощёных улицах плескались серые домашние гуси, виделись ей дикие лебеди в синем Меотийском озере. Или страна Гринландия с её Фрези Грант и капитаном Греем, с карнавальными и суматошными морскими городками, которых в жизни нет и никогда, скорее всего, не было. А уж то, что никогда не будет – это факт…
***
А на премьеру приехал к ним областной корреспондент. Плечистый парень в очках и по моде зауженных брюках. Какой-то Ян Дуб (псевдоним, наверное). В одной руке держал он увесистый фотоаппарат, а другой пощёлкивал удивительной авторучкой, внутри которой, если наклонять её вверх-вниз, белокурая красавица оказывалась то в купальнике, то без него. Причём довольно крупные её груди, ничем уже не скрытые, просматривались совершенно бесстыдно. Лицом красавица смахивала на Асю, и особенно это стало заметно, когда вдруг явилась Ася на работу в клуб блондинкой. Вообще-то, как и положено девушке с отчеством Рамазановна, была она яркой шатенкой и напоминала славку-черноголовку. Такая же верткая, непоседливая, с голосом, напоминающим валторну – так сказал тот корреспондент Дуб. В селе валторны не знали, они больше в птицах разбирались. Благо птиц в те времена в садах и в посадке было видимо-невидимо. И звенькали, и тренькали на все лады. Да ещё скворцы передразнивали то одну то другую. Да и Ася, как славка, любила подражать птицам. В прогонах она, если не играла на пианино, то насвистывала. Природу изображала. И по дороге на работу высвистывала то соловьиные коленца, то песенку дрозда, то иволге подражала. И если кто слышал за оградой слишком уж бойкое птичье состязанье, понимали – Ася идёт. Но про валторну ей сказал корреспондент. Он был любителем музыки и даже играл на каком-то инструменте. С тех пор, как Ася стала блондинкой, он что-то усмотрел и стал наезжать часто. Просто таки каждый день. Когда же в областной газете появилась фотография Аси с рассказом об их первом в области театре, Дуб пригнал на велосипеде и развесил по стенам её портреты вместо старых репродукций. И шатенкой, и блондинкой, и с улыбкой, и серьёзной. И были эти портреты, точь-в-точь, как в настоящем театре, куда многие ездили на премьеры вместе с Асей. Вообще-то, кое-кто обиделся – их портретов вовсе не оказалось, даже коллективного снимка. Но так как главной в этой придуманной на сцене жизни была всё-таки Ася, о том лишь перешёптывались.
Дуб ездил всю осень. Сначала на рейсовых. Потом на попутках. Пару раз на велике, один раз даже на мотоцикле. Ездил и о чём-то долго-долго говорил с Асей, пока опять шёл прогон водевиля и женатый Васёк из главного состава, уже без тройки девчат-лошадей, заезжал то к Катеньке, то к Настеньке, то к Машеньке. А они жеманничали и радостно хихикали, сидя на сундучках с приданым. Но ни до чего Ася с Дубом тем так и не договорилась, потому что ей почему-то позарез нужно было сначала победить на смотре художественной самодеятельности. А смотр – только весной. Да к тому же что-то у неё всё не ладилось: то один из актёров напьётся, то другой срочно на работе понадобится – обычная сельская жизнь. Потом пришли зима и бездорожье, и, как следствие – бездубье. А потом как-то вдруг сама Ася расплакалась, потому что сожгла утюгом белое Машенькино платье – оно из нейлона было. И долго безутешно рыдала над ним, прижимая воздушную оборку к разгоревшимся щекам.
К 23 февраля у клуба появился щит с афишей – теперь вечерами в клубе стали крутить кино. После кино – танцы под баян: тракторист Васисуалий – теперь клубный баянист на полставки – лихо наяривал свою любимую «Не женитесь на курсистках, они толсты как сосиски». А танцевального кружка не стало. И прогоны стали редкими. На смену фотографиям Аси на стены пришли аляповатые картинки из журналов – фотографии её самой растащили парни, уходившие весной в армию.
И вообще что-то изменилось. То ли воздух сгустился и стал как бы слишком плотным для дыханья. То ли раньше срока расцвёл любисток и по всему бывшему райцентру покатились его удушающе-пряные волны, отчего даже коровы останавливались и задумчиво косили вдаль золотистым, со сквозной поволокой глазом. А потом вдруг взбрыкивали и неслись неведомо куда, поднимая копытом облачко пыли.
Целыми днями Ася сидела в клубе, отрешённо глядя в окно на полуразбитую дорогу, что, спотыкаясь, бежала мимо. И перебирала прямоугольнички клавиш. О чём она думала, не знал никто.
Вообще-то если не привязываться к конечному результату, в жизни нет ничего плохого. Так говорил Асе старик Захарыч, потому что любил её и жалел. И понимал, наверное, лучше других. Был он человеком мудрым, видел людей многих и цену им знал не понаслышке. Но скоро даже не очень внимательным стало ясно: допекли завклубшу их немощёные улочки с гусями в лужах. И связанные за ноги куры допекли. Которые, пока хозяйки взбирались на подножку автобуса, тоскливо тянули шеи в сторону аллеи передовиков производства, что вела теперь в клуб. А через динамик на столбе далеко по селу неслись иногда строчки Юлии Друниной, которыми теперь почему-то заканчивался водевиль:
Теперь не умирают от любви
Насмешливая трезвая эпоха.
Лишь падает гемоглобин в крови,
Лишь без причины человеку плохо…
Но потом к вящей радости бабы Мотри купила Ася несушкам зерна и посадила-таки на грядке редиску. И укроп.
ЛЮБОВЬ СЧИТАТЬ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ
В корзине ложные опять опята…
трави меня, тореадор.
я – Апис…
Евгения Красноярова
