Собравшиеся в кружок актёры снова разбрелись по своим местам. Раз Ася смотрит на учителя, как на отражение в ложке – хоть и с интересом, но, вроде как, с сожалением что ли, то и им не стоит особо прислушиваться. Задержались лишь те, кто докурили на крыльце свой «Беломорканал» и теперь выдыхали табачный дым. Чтоб не сильно докучать партнёршам по сцене.

– Нужны пьесы на местном материале. Хотите – напишу? Я всё-таки литературу преподаю. Я по профессии – словесник. Будем вместе бить по частнособственническим интересам!

– И-и… раз! И-и-и два!

Как-то на один из прогонов зашли двое из райкома: второй секретарь, который по идеологии и образованный инспектор. Тот, перспективный. Зашли целенаправленно, даже не глуша мотор – их «Победа» так и кашляла неподалёку: иди знай, заглушишь, а потом мучайся! Они внимательно осмотрели репродукции на стенах клуба,  понаблюдали какую-то часть прогона.

– А чего это ваши «артисты» всё про любовь, да про любовь говорят и поют? - взыскательно спросил Асю тот, который идеолог. – Почему такая безыдейность?

– Да! – не менее строго поддержал его инспектор. – У нас – что? Не о чем петь? У нас вон герои жатвы. Доярки с удоями. Про что вы поёте и танцуете? Людей от работы отвлекаете, от учебы? Какая идея?

– Так ведь любовь – это наше всё... Это наша… Гринландия! Даже вода состоит из слияния Аш и О, – попробовала объяснить им Ася. – Это …– она кинулась к окну и распахнула его, чтобы доказать двум осенённым властью людям фантастическую осязаемость ночи: там, если бы не кашель «Победы», стояла бы такая тишина: хлопни в ладоши здесь – отзовётся аж на другом краю села! Ведь даже Христос не ведёт речь ни о чём, кроме свободы и любви. Помимо этих двух главных смыслов жизни даже в Библии нет ничего!

– Пора любви, пора стихов.

Не одновременно приходят…– декламировала она, распахнув на районное начальство искрящиеся от софитов глаза и зачарованно глядя в их лица.

– Зажжётся стих – молчит любовь,

Придёт любовь – стихи уходят…

И смотрела на них с такой детской затуманенностью и неистовостью, что те переглянулись и, ни слова больше не говоря, отправились восвояси. Жила Ася чем-то совершенно безрассудным, от реальной жизни напрочь оторванным. И не задумывалась о будущем.

«А ведь жаль, – переговаривались по пути представители власти, – образованная, культурная, людям нравится. Но блажная какая-то… Чего бы стоило: парочку куплетов о доярках включить, портреты лучших механизаторов на задник насветить и галерею передовиков производства в клубе сделать. А хотели ведь ей место в отделе культуры приберечь. Могла бы карьеру сделать. И чего это с девкой? Юродивая, любовью бредит. Свербит, штоля? А замуж нейдёт…»

– Ты, дочка, убери про тройку-то, – на одной из репетиций посоветовал Асе колченогий шофёр Иван Захарыч. Всю жизнь, пока не разбился на здешних ухабах и не сломал ногу, возил он Председателя, а дочку выдал в город не за кого-нибудь, а за кгбешника. В общем человеком он был знающим, да и Асю ценил. Считал: побольше бы таких девчат – и мужики б не пили от скуки. – Не надо, Ась, про тройку-то. Вот про любовь оставляй, это можно. Любовь – дело хорошее, любить надо. А про тройку убери.

– Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? – взвывал в эту минуту за сценой громкий голос Серёги Завьялова, десятиклассника. Он готовился поступать в культпросвет и потому проводил в клубе всё свободное время. Гоголевский отрывок из «Мертвых душ» Серёга знал наизусть и намеревался поразить им приёмную комиссию.

За тремя девушками, наряженными в черные трико с бубенцами и  изображавшими, судя по лошадиным маскам на лбах, коней, трусил, держа в тяжёлых ручищах атласные ленты-поводья, Васька – мужик женатый, но на театре помешанный и игравший в его первом составе. Звался он по пьесе Александром и числился  сыном откупщика-миллионера. Дома у него из-за этой пьески последнее время постоянно клокотали скандалы: не нравилось жене, что солидный семьянин на глазах у всех увивается  на сцене за тремя красотками-старшеклассницами. Но Ваську и это не пугало – такова сила искусства! Остановить Ваську могли только пол-литра! И то не всегда!

– Русь, куда же несешься  ты? Дай ответ!...  Не  дает ответа… – горестно вопил за сценой в микрофон Серёга Завьялов.

– Так почему же, Иван Захарьевич, тройку-то убрать? Хорошая же тройка получилась? – недоумевала Ася в перерыве после первого акта. За окном уже выли стартёры – Ваську менял дублёр.

– Это, конечно, дело твоё, дочка, – гася в кулаке контрабандный окурок, вытер он скомканным платочком лицо. – А только не дай господь кому вздумается спросить: «А кто ж это едет на тройке-то?» Тройка-то – она сама Русь. Русь ведь изобразил Гоголь в тройке-то, – отсыревшим голосом пояснил бывший председательский шофёр.

– Ну? И что? – удивилась Ася. – Там и сказано, что Русь.

– Дак… в том и дело. Русь! С кем мчится-то? И кого везёт?

– Как кого, Иван Захарьевич. Человека она везёт. По делам.

– По каким таким делам и какого человека, Асенька? Как в книге написано?

– Ну, Чичикова везет. Мёртвые души скупать.

– О! – торжествующе тыкал в небо пальцем Захарыч. – Чи-чи-ко-ва! Мошенника!

– И что? – Ася всё не могла взять в толк главную мысль старика.

– Мошенник тройкой-то управляет! Проходимец! Скупает души мёртвые. Скупает! К нашенским временам ведь, поди, всё скупил. Вот и мчит Русь до сих пор, сломя копыта, по его, мошенничьим, делам! По личным... Точно тебе говорю: убери ты, ради бога, тройку. И у тебя ведь тоже – кого тройка-то везет? От-куп-щи-ко-ва сына! За каким лешим? А чтоб все деньги сграбастать у этих самых барышень. А потом им свои права качать! Вот как денежки-то у них к рукам приберет, так и почнет изгаляться. Поначалу оно всё не видно, куда клонится. А уж потом и поздно бывает. Так что убери ты тройку эту, ну её к лешему.

***