У неё саундчек, а мы целуемся. Вспышка страсти. У меня кровь потекла из левой ноздри. Движение внутри и сразу снаружи, на верхней губе. На моей губе и на её. Первый поцелуй и сразу такое. В то утро я ширнулся.
Когда её отец спросил, чем я занимаюсь, она ответила, музыкой. Отец хорош, десять лет до неё не было дела, а теперь – «чем он занимается?». То есть я. Она, кстати, сама не знала, чем я занимаюсь. Точнее, знала, что ничем.
Я умел интересно говорить. Не рассказывать истории, а именно говорить. Рассуждать. Сейчас, конечно, всё воспринимается иначе. Пересматривая сейчас съёмки наших тогдашних разговоров, она считает, что я говорил глупости. Не прямо уж глупости-глупости, но немного околесицу. Зато с апломбом. По кадрам видно, что все её подруги и она сама, короче, все девушки слушали меня увлечённо.
Она очень быстро начала меня снимать. Тогда все занимались всем, любой новый девайс порождал толпы юзеров, фотоаппараты, способные делать видео, выявили кучу операторов, режиссёров и фотографов. Она пока не знала, кто она, оператор, режиссёр или фотограф, и начала меня снимать, потому что давно хотела снимать, но не знала что. А встретив меня, поняла, что снимать надо то, что ей нравится больше всего.
Я не только увлекательно говорил, но и эффектно употреблял. Любой процесс в руках опытного мастера завораживает, а я не просто употреблял, я старался делать это с выдумкой, артистично. Кобейн тире Христос нагревает полную чайную ложку на зажигалке, Кобейн тире Христос затягивает жгут, Кобейн тире Христос набирает шприц.
Она не призывала завязать. Она и сама баловалась, разве что внутривенных избегала. Так и я не злоупотреблял. Употреблял, но не злоупотреблял. Часто вообще ради неё, ради красивого кадра. Иногда в качестве антидепрессанта. Ну а что? Полгода зима, витамина Д нет, социальные лифты не едут, могу я позволить себе расслабиться? Раз в декаду-то можно? Раз в декаду инъекция, а в остальное время таблетки, порошки, летучие запахи, крепкие напитки.
Она снимала меня ежечасно, особого труда не требовалось, мы съехались. Она боялась за меня, вдруг однажды я не проснусь? Поэтому снимала безостановочно. Пока снимает, я живу. Ну и про запас тоже снимала. Отец снял ей квартиру – как у меня смешно повторяется слово «снимать». Короче, отец снял квартиру и сказал, что дети его интересуют, когда выросли, потому что с выросшими детьми можно поговорить. Пусть она не обижается, что он оставил их с матерью, просто с ней ещё нельзя было ни о чём поговорить, а с её матерью говорить было уже не о чем. А теперь вот, двушка с ремонтом, кухня и гостиная на набережную, спальня во двор. Отец передал ключи, сказал, что оплату берёт на себя и уехал – дела.
Перебрались к ней, я немного волновался из-за появившегося социального неравенства, употреблял чаще и толкал длинные прогоны. Она снимала. Отец спросил, сколько «музыкант» (в смысле, я) зарабатываю, и выделил ей ежемесячное содержание. У неё была уважительная причина – она не работала, потому что поступила в киношколу на документалистику. На первом занятии обсуждали нравственную дилемму: если видишь утопающего, что делать – снимать, как он тонет, или бросать камеру и спешить на помощь?
Умереть ей хотелось уже не так регулярно, появился смысл жизни: во-первых, я, Кобейн тире Христос, во-вторых, кино, учёба, творчество. Мы подолгу говорили, я выслушивал её жалобы на отца: отец оставил, отец не заступался, отец не звонил месяцами, пока мать надоедала нытьём. Я говорил, что у неё талант, что она нашла себя, теперь только пусть снимает, жизнь – самый интересный сюжет, а я подыграю, давай только сходим, отыщем закладку, заодно подснимешь, как я по району шарюсь.
На каникулах отец со своей новой женой и двойней мелких улетел на Варадеро и оставил ей ключ от своего дома. Позвали друзей, устроили двухнедельную вечеринку. Я нырял в бассейн, она снимала. Было жарко, объектив запотевал, ничего не разглядишь, только марево, вопли и смутные очертания худого тела в мокрых облипающих семейных трусах. Розовая кожа, белые волоски, шишки на локтевых сгибах. Хочешь потрогать? На, потрогай.
Отец вернулся раньше оговорённой даты. Или она сама перепутала. Хз. На полу непонятные гости, засохшая рвота, шприцы. Молодая жена истерит, близнецы ревут, жёсткая побудка, шатающиеся тени, изъятие ключей от двушки на набережной, переехали ко мне.
Что значит «ко мне» – к моей матери в Бутово. Сталинский расстрельный полигон, спальный район, в котором хочется застрелиться. Мать живёт не одна, мать живёт с младшим. Арочка на кухню, плиточка в ванной. Гжельская посуда на полочках, сувенирные колокольчики на верёвочках, на холодильнике магнитики, на стеночке иконочки. Мать Христа тире Кобейна, моя родная мамаша, домовитая бабёха-альбинос, белый пушок, висячий хохлятский нос. На голове норковая шапка с блестящей блямбой. У младшего тоже висячий нос и белый пух. Младший меня когда-то и подсадил. Ха-ха.
Живём в комнате, убираемся, покупаем продукты. Она устроилась монтажёром, я дома играю в приставку. Мать спрашивает, когда найдёшь работу, отвечаю, что слишком неординарен для сотрудников отделов кадров – они меня постоянно увольняют. Мать говорит, что переселит меня на коврик под дверью, впрочем, не переселяет.
Мы женимся. На её белом платье нарисовано кровавое пятно, на моей белой рубашке ничего не нарисовано. Она была счастлива, а я как бы немного стеснялся. Свидетелем у нас был гигантский Пикачу. Это моя идея, приволок синтетического монстра в загс, продемонстрировал нестандартное мышление. Её однокурсница-операторка снимала. Она же отстригла мои длинные пряди. Я сам попросил: новый семейный статус – новая стрижка. Пора взрослеть, прощаться с образом Кобейна тире Христа. Отец растрогался – вернул ежемесячное содержание. Младшего среди гостей не было – посадили за распространение.
Она продолжала меня снимать, я зачастил – кололся уже не раз в декаду, а раз в три дня, потом через день, потом утром и вечером. Материала с наркоманской фактурой у неё уже было завались. Все эти кипящие на огне мамины ложечки, стянутые зубами жгуты и «работающие» кулаки. Шишки на локтевых сгибах приобрели отталкивающий вид. Та самая операторка с курса нашла интересного современного художника, инсталляции, перформансы, раскованный, язык подвешен, симпатяга, новая фактура.
Она стала реже появляться в Бутове. Мать регулярно кивала на коврик под дверью. На улице чёрный снег и жёлтая вода. Витамин Д на нуле. Пикачу стоит в углу. Отнёс в ломбард сначала приставку, потом ноут, который мать подарила на свадьбу. Как ты мог? Это мой свадебный подарок!
Первый передоз, реанимация, клиническая смерть, выкарабкался. Помню, сидел в семейных трусах на лестнице возле мусоропровода, курил. А лицо как у семидесятилетнего. Мать опять недовольна, за что ты со мной так? А помнишь, мама, как отец умер? Ты тогда челночила, в Турции была, за шубами ездила или за чем там? А меня с отцом оставила, алкоголиком. И отец, конечно, забухал и грохнулся вон тут в коридоре, а мне семь лет, а младшему четыре. Я звонил «ноль три», но мне никто не верил. В скорой думали, дети балуются. Потом, когда я к соседям побежал, всё-таки приехали. Но уже поздно было. А может, сразу поздно было, когда он свалился. Может, он сразу умер, а я зря волновался, можно было никуда не торопиться, не названивать, спокойно дождаться, когда ты из Турции со своими шубами приедешь. Прикинь, мама, возвращаешься ты вся такая нарядная, с загаром и сумками, вся расслабленная такая, разомлевшая после турков, а мы с мелким тебя поджидаем с трупом папаши. Вот, сберегли, ничего не трогали, только пыль протирали.
