В первые же минуты встречи Корнель попросил Мери доверять ему. Уговорить ее оказалось нелегко: она постоянно была настороже, в любую минуту готовая выхватить кинжал, чтобы защищаться и даже убить. Корнель понимал ее сомнения, ее страхи. Она действовала, как мать, отстаивающая свою жизнь, но в еще большей степени охраняющая свое дитя.

Ее сломила смерть Никлауса и в не меньшей степени — похищение дочери. Тоска и мучительная тревога сквозили во всем, что бы она ни делала: и когда говорила, и когда умолкала, опуская глаза. Он почувствовал это и в ее словах, когда она просила прощения за то, что была так эгоистична, за то, что была так счастлива. Словно искала оправданий его дружбе с Томом, старалась перестать его опасаться. На большее Корнель пока и надеяться не мог. Слишком она была истерзана.

Если Том, пусть даже косвенным образом, был в этом повинен, Корнелю придется быть безжалостным, иначе он никак не сможет убедить Мери в своей искренности. И у него не оставалось другого выхода кроме как солгать ради того, чтобы узнать правду. Бесспорно, ему нелегко было на это пойти, однако в душе он уже понимал, что для него имеет значение одна только Мери Рид.

Пока они с Мери разговаривали, Корнель слышал, как Том с одной из трактирных служанок поднимается наверх. С той, которую предпочитал всем остальным, — они встречались во время каждой из стоянок «Жемчужины». Том грузно топал по коридору, громко смеялся. Мери напряглась, заслышав, что он приближается, ее рука инстинктивно принялась поглаживать пистолет, глаза потемнели. И все же она ничего не сказала. Корнель не шелохнулся. Он мог бы позвать Тома и устроить им очную ставку. Однако время и место были для этого явно неподходящими.

Теперь же, когда его, Корнеля, мысли и чувства вновь обрели обычную трезвость и ясность, он мог этим заняться. Моряк бесшумно выскользнул из комнаты, спустился по лестнице, вышел из трактира и направился по адресу, который дала ему Мери.

Никлаус-младший спал с безмятежной улыбкой на губах. Как только мать вернулась, он свалился, измученный долгой вахтой, которую ему пришлось нести, стоя у постели навытяжку, словно часовой, — полностью одетым и с кинжалом в руке.

Мери пришлось назваться, чтобы он отпер дверь. Едва она вошла, сын осыпал ее поцелуями. Она рассказала ему все.

— Настоящий друг никогда не предает! — заявил Никлаус-младший, повторив излюбленные слова отца, которые столько раз от него слышал, после чего, отчаянно зевая, привалился к матери и тотчас уснул.

Никлаус очень редко ошибался в людях. О себе Мери того же сказать не могла: достаточно вспомнить Эмму, чтобы в этом убедиться!

Вытянувшись на постели рядом с сыном, она ждала Корнеля, держа оружие под рукой. Их встреча оказалась трудной — как для нее самой, так и для него.

Он все еще любил ее, по крайней мере, так он утверждал. А если все-таки обманывал? Мери трудно было поверить, что можно так сильно и так долго томиться. Она притворилась, будто поверила его словам. Конечно, и для нее Корнель немало значил, пожалуй, побольше, чем Эмма или Форбен. Но нестерпимая боль утраты, тоска, горе, обрушившиеся на нее после смерти Никлауса, ясно говорили ей о том, что Корнеля она не любила. Однако если Корнель и впрямь испытывал к ней то, что она сама испытывала — и испытывает сейчас — к покойному мужу, имеет ли Мери право лишать бывшего друга доверия, которого он от нее требовал?

Вглядываясь в его лицо, в его глаза, она подстерегала малейшую тень, малейшую перемену, подтвердившую бы ее сомнения. Нет, не смогла застигнуть его врасплох, ни в чем не уличила. Даже тогда, когда он встал на защиту своего друга Тома. Даже тогда, когда выдвигал свои условия.

Вообще-то вполне может быть, что он прав. До конца ли она сама уверена, что Том — один из подручных Тобиаса Рида? Нет, поклясться в этом Мери не могла. Однако она это сделала. И теперь слишком жестоко страдала из-за того, что недооценила своих противников.

Кто-то поскребся у дверей. Два раза. Это и был условный сигнал. Мери открыла дверь и тотчас приложила палец к губам, показывая тем самым, что надо говорить потише. Корнель вошел в комнату.

— Он спит, — тихонько пояснила Мери, показывая на мальчика, который спал по-прежнему одетый, свернувшись клубочком поверх одеяла.

— Мне кажется, он большой для своего возраста, — сказал Корнель, лишь бы что-то сказать — все равно что, лишь бы не признаваться, в какое смятение его приводит один только вид ребенка, выношенного и рожденного Мери.

— Он и правда большой, — с улыбкой отозвалась Мери, благодарная ему за эту передышку. — Ну, что ты решил?

— Этой же ночью отвезти тебя в Сен-Марсель к Форбену. Он вернулся туда, чтобы собрать вещи. Ему надо отправляться к своему министру за новыми распоряжениями. Я не могу за него решить, брать или не брать на борт мальчика.

— А насчет Тома?

— Мы поговорим об этом с капитаном. Наберись терпения, Мери. До тех пор пока я не уверен, что Том действительно совершил все эти преступления, он остается моим другом. Я сумею выпытать у него секреты, сумею его уличить. Я готов погубить его ради того, чтобы спасти тебя. Но и ты пообещай мне признать правду в случае, если ты ошибалась.

Мери молча кивнула.

— Надо отправляться немедленно, не то упустим Форбена, — снова заговорил Корнель. — Буди сына, а я пошел в конюшню. Жду вас там.

Несколько минут спустя, усадив, как обычно, Никлауса-младшего впереди себя, Мери уже скакала рядом с Корнелем. Лошади неслись во весь опор по пыльным дорогам Прованса, направляясь в Сен-Марсель, что поблизости от городка Обань.

Форбен проснулся в убийственном настроении, он был предельно раздражен.

Корсар терпеть не мог, когда его будили среди ночи, он полагал, что на суше нет и не может быть никаких срочных дел, заслуживающих того, чтобы потревожить его сон. И Корнель это знал. Так по какому же праву он позволяет себе поднимать на ноги весь дом, посылать слугу его будить?! Какая разница, один он явился или не один и кто там явился вместе с ним! Форбен ему сейчас выскажет все, что об этом думает. И еще добавит!

Клод де Форбен накинул халат и, взбешенный, красный как рак, пулей вылетел из спальни, пронесся по лестнице, по коридору первого этажа и ворвался в маленькую гостиную, куда Жак провел этих наглецов. Ему так давно не терпелось проучить Корнеля, а вот теперь и предлог подвернулся, и уж он его не упустит! Хотя и слабое, а все же утешение!

Охваченный яростью, он никого и не заметил, кроме Корнеля, который стоял у столика с гнутыми ножками.

— Простите, капитан… — начал было Корнель, но Форбен не дал ему договорить, изо всей силы двинув кулаком по физиономии.

— Мать честная! Сразу стало легче! — воскликнул он в виде оправдания. Гнев его мгновенно улегся.

Корнель, метнув на него недобрый взгляд, утер кровь, капавшую с разбитого носа и, не удостоив капитана дальнейшими объяснениями, молча показал пальцем на диван, где сидели Никлаус-младший с широко раскрытыми от изумления глазами и его мать, которую все это явно забавляло.

— Решительно, ты нисколько не изменился, мой капитан! — со смехом произнесла она.

— Это еще что?..

Мери встала и приблизилась к Форбену, чтобы тот при свете свечей смог ее разглядеть.

— Если здесь и есть кого наказывать, то уж никак не его, а меня. Только прежде хорошенько подумай, я ведь еще не разучилась орудовать шпагой.

Форбен недоверчиво на нее уставился.

— Да, мой капитан, это действительно я. Мери Рид явилась напомнить тебе о нашей давней дружбе.

— Мери! — поверил наконец Форбен.

И столь же стремительно, как перед тем готов был ударить, стиснул ее в объятиях, да так, что едва не задушил. Мери и не думала сопротивляться, ее успокоила пылкость капитана — словно и не было всех этих лет разлуки. А вот Никлаусу-младшему все это сильно не понравилось, и он, раскрасневшись от злости, вскочил и заорал, размахивая кинжалом: