— Пре…

— Забавно. Забавно, что в предательстве меня обвиняет та, кто поспешила раздвинуть ноги перед Страхом. Посмотри мне в глаза, маленькая. Посмотри…

Я зажмурилась, но она своей силой рывком раскрыла мои веки. Сирень её глаз в миг образовалась в черную, липкую мглу. Жидкой грязью она обвалилась мне на плечи, норовя утянуть в бесконечность мрака. Умираю, поняла я. Умираю — и вспомнила, как хотела жить там, сидя в душном шкафе. Трюка молчала. Вся ненависть, злость, обида, каждый упрёк обвалились на меня. Червями они ползли по моему неподвижному телу, норовили сунуть свои мерзкие хвосты в глаза, рот, уши. Я закричала. Меня съедят, поняла я. Съедят, ничего не оставив. Вот, значит, как это происходит. Не больно, совсем не больно, вот только меня разрывало на кусочки. Весь ужас происходящего касался меня нежной рукой, гладил по голове, ласково звал за собой. Скоро всё закончится, не сопротивляйся, просто подчинись — и всё закончится быстро.

Не хочу быстро, вообще никак не хочу.

Меня выплюнуло. Мир дрожал, с потолка крошкой летела побелка, опасно раскачивалась люстра — на полу валялись ошметки какой-то тарелки. Разлитая каша размазалась по полу, кастрюля с ней покоилась на другой стороне кухни.

Наверно, вот что чувствует леденец, когда его выплюнут изо рта. Кииислятина, проговорит детский голос и скривит мордочку. Никто не кривился. Трюка уходила медленно и не торопясь. Лекса гордо, словно генерал, восседал на её спине. Маленькие ручки крепко вцепились в гриву, как в гарант собственной безопасности. Хочется встать, а сил уже нет. Закрой глаза, попросила я саму себя. Закрой пожалуйста. Так будет не страшно умирать…

Мир дрожал. Казалось, дом серьезно заболел и теперь его шатает из стороны в сторону. Того и гляди рухнет, осыплется, оставив в напоминание о себе груду битого кирпича. Квартира пустовала.

Подняться не было сил. Я умираю? Хотелось бы знать. Тарелка с кашей валялась на полу рядом со мной, белесая жижа разливалась по полу, валялся раскрошенный в клочья детский стул

Мне было странно, страшно и смешно. Странно, что я ничего не смогла противопоставить Трюке, даже защититься от её нападок. Неужели её искра настолько сильнее моей? Страшно мне было от того, что, кажется, Смерть в самом деле была где-то неподалеку. Дом развалится, осознавала я, ещё немного — и он не выдержит. Рухнут все воспоминания разом, уйдут в небытие — и что будет тогда? Я не знала.

Хотелось смеяться. Кто же знал, что я кончу свою жизнь вот так? Великая агент ОНО, исполняющая просьбу самой Дианы, служка Страха, которой следовало быть более осторожной, и просто кукла сейчас бессильно валяется на полу.

Мне верилось в спасение и не верилось в то, что Трюка действовала сама по себе. Мне казалось, что это безумие — одно из тех наваждений, что одолевали меня здесь. Посмотреть туда, дотронуться до того…

Она придёт, верила я. Одумается, поймет ошибку и не бросит, просто не может бросить, она не предательница. Мне вспомнилось, как именно обвинение в предательстве мне хотелось высказать ей в глаза больше всего на свете, и смутилась.

Страх был прав. Прав во всём, а я, как обычно, наивно глупая дурочка. Кукла — слово само легло на язык. Мной играются все. Мной игралась беспечная хозяйка, потом меня крутила, как хотела Повелительница Тьмы Юма, а теперь — хотелось горько ухмыльнутся и залихватски мотнуть головой, — какое унижение, теперь мной играется плюшевая игрушка Трюка. Аномалия, говорил мне Страх, а мне хотелось убежать в крохотный мирок собственных надежд и неверия. Там тепло, там светит солнце, там Шурш жизнерадостен и невредим. Там Трюка — улыбается, а не смеряет всех холодным расчетливым взглядом.

Тарелки посыпались на пол, огласили комнату дружным трезвоном. Где-то в другой комнате рухнул, не выдержав дикой качки, шкаф.

Каша, мне показалось, поползла в другую сторону — дом накренился, а она усердно ползла вверх по гладкой поверхности линолеума. Приподнялась, приняв причудливый облик любопытной змейки, поозиралась мордочкой по сторонам. Галлюцинации? Слово незнакомое, выползшее из недр сознания, показалось мне смешным, и я улыбнулась. Умру, так хоть с улыбкой!

Каша почернела — словно некто в миг добавил в неё чернил. Обратилась грязной кляксой, начала разрастаться, в миг скользнула ко мне вязким, ароматным щупальцем. Ну, кто у нас там был? Заяц, как идеальное представление о зиме и дне обновления? Востроносая и дерзкая девчонка, которой я дозарезу в куклах понадобилась? А теперь вот и каша — не иначе как самая идеальная каша из тех, что можно себе вообразить — она-то прикончит меня быстрее, чем рухнет весь дом по кирпичику. Веселье продолжалось, сил хватало только на то, чтобы улыбнуться. Я умираю? Да нет, просто валяюсь никчемной колтушкой — но скоро, скоро мной таки закусят! Юма, верно, в своём личном аду для аномалий от зависти и злости желчью исходит, ядом брызгает. Это надо же — мной сегодня закусит…

— Лежим, значит, — спросили у меня, и я не сразу поняла, кто говорит. Сгусток каши навис над моим лицом, словно примеряясь, за что лучше кусать — за нос или за губу? Я зажмурилась — то ли от страха, то ли от желания не видеть разинутой пасти — пасти? — того, кто сейчас поглотит меня.

Вязкая, противная, липкая до отвращения масса шлепнулась мне на лицо, растекаясь по всему телу — стремительно, торопливо, по-хозяйски. Вот и всё, подумалось мне, вот и всё…

Руки дернулись, словно в конвульсиях и в тот же миг налились силой. Где-то внутри меня — или рядом со мной? — устало вздохнул знакомый голос. До обиды, до боли, до счастливого восторженного визга.

— Тебе не удалось, я понимаю, не удалось. Непросто, она сильная, умная, очень-очень умная — Страх, казалось, успокаивал меня. Винился в том, что раньше не пришёл на выручку, клялся в том, что спешил со всех своих отростков густой тьмы — и мне на помощь!

Тело наполнялось силой, вновь подчиняясь мне и в то же время — кому-то другому. Доспех, облепивший меня с ног до головы, бесстыдно исследовал меня, щупал, осматривал, прикладываясь холодом льда к больным местам, норовя залечить раны и унять боль.

Страх обтягивал меня, заключая в кокон своей свободы.

— Надо уходить, — почти елейным голосом пояснил он мне, когда я вновь оказалась на ногах. С потолка сыпалась пыль. Дом заревел, разваливаясь на части, откуда-то сверху — в окно это было видно, ухнули несколько кирпичей. Прогрохотав, цепляясь за все, что только можно, словно ища спасения, по пологой стене покатился жестяной балкон, роняя в падении горшки с цветами, доски, коробки.

Покачиваясь, словно как тогда, когда я оказалась в теле Мари, я выскользнула в дверной пролёт. Скользнула взглядом по лифту — его раскрытые двери манили, обещая скорое отправление вниз. Слишком скорое, суховато подметил Страх. Бежать вниз, предположила я — прямо по ступенькам? Мне вспомнились десятки и сотни, может быть даже тысячи лестничных пролётов, прежде чем мы взобрались сюда. Не успеем, подумалось мне. Спасибо тебе, Черныш, что пришёл на помощь, но — неуспеем.

Мне представилась картина того, как рушится потолок — валится бетонной, неумолимой плитой, давит, разбрызгивая ошметки, размазывая по пока ещё непроломленному полу. Стало противно.

Мой импровизированный доспех потащил меня в сторону окна.

Зачем, спросила я.

Зачем, спросил он в унисон со мной. Зачем лестницы, когда можно и так?

Я скользнула на подоконник. Оконная рама уже давно сияла отсутствием стекла. На корточках сидеть было очень неудобно. Помнишь, ты спрашивала. Что будет, если кукла разобьется? Казалось, Черныш смеётся надо мной. Помню, одними лишь губами шепнула я — и мы сделали последний шаг. Дом рухнул сразу же после этого. Будто наш прыжок — крайняя отмашка, которой он ждал, а затем, ухнув с облегчением, рассыпался по единому кирпичику.

***

Зимосвисты, казалось, познали вселенскую мудрость. Прятались где-то здесь, на лестничной площадке — и наигрывали свои нехитрые мотивы. Тускло светила лампа, рядом со мной валялось несколько окурков. Пепел сероватой пылью расползся рядом со мной, испачкал штанину. Пустая банка — хотя откуда я знаю, пустая или нет? — стояла рядом, хвалясь мятыми боками, как произведением искусства. В воздухе витал аромат свободы.